Александр Лысёв - Не отступать! Не сдаваться!
А Гордыев тем временем продолжал:
— Представьте, что будет, если победят немцы?
— Геноцид против славянского населения, — отвечал Егорьев. — Он и сейчас идет в оккупированных территориях
— Верно. Но геноцид влечет за собой ответную реакцию — усиление партизанского движения. Сейчас это движение разворачивается под эгидой восстановления Советской власти, — развивал далее свою мысль Гордыев. — Красную Армию ждут как армию-освободительницу. В этом, кстати, сами немцы виноваты, нельзя так с людьми обращаться. А стоит эту власть и возможность возвращения Красной Армии ликвидировать — и что будет? Вы думаете, борьба утихнет, потеряет смысл? Как бы не так. Останется геноцид, останется и борьба. Только тогда она перерастет в борьбу освободительную с единственной целью изгнать оккупантов, а не в борьбу за восстановление Советской власти.
— Тут-то и подоспеете вы, — подсказал Егорьев.
— Нам останется лишь поставить перед этой борьбой правильную цель.
— Какую же?
— Возвращение всего на круги своя. Вернуть России законное правление, можно даже государя-императора, только на конституционных началах, слыхали, как в Англии?… Словом, все то, что было утрачено в семнадцатом году. Ну и, разумеется, окончательно искоренить любые коммунистические поползновения.
— И вы думаете, народ вас поддержит?
— Да, я уверен, потому что народ обманули. Обещали все — и не дали ничего, кроме плетки и пули. Спросите-ка, кто хочет сейчас жить, как в году эдак в тринадцатом? И девять из десяти, если не все десять, почтут вас за благодетеля, если вы вернете им тринадцатый год. Хватит борьбы за светлое завтра, люди — и это естественно — хотят жить сегодня, понимаете, сегодня! Поэтому в поддержке я не сомневаюсь.
— Сейчас, конечно, у многих затуманены мозги, — продолжал Гордыев после некоторого молчания. — Но прозрение наступит. Наступит, как только падет эта тиранская система. Большевики здорово успели поднакачать в головы своей отравы, но правда, истина, свое все же возьмет, как ее ни скрывай, как ни заколачивай.
— Вы верите, что будет именно так? — спросил Егорьев.
— Трудно сказать, — пожал плечами Гордыев. — Все зависит от немцев. Хотя в их победе вряд ли уже можно сомневаться.
— Значит, вы не оставляете Красной Армии никаких шансов на успех?
— Красная Армия может победить лишь в том случае, если утопит немцев в крови собственных солдат и офицеров. Вы же как воюете: в атаку, за Родину — и пошли под пулеметы. Конечно, страна большая, народу много, что его жалеть-то во имя правого дела. Но тогда победа будет страшнее поражения. Не те масштабы, чтоб шутки шутить. Ведь (я к примеру говорю) чтобы одолеть немцев, не один год еще понадобится. А что будут стоить эти годы? Напряжение всех сил тыла и фронта. А это многомиллионные жертвы. И во имя чего? Чтобы тебя по окончании войны снова продолжали угнетать? Вот теперь и выбирайте, что более приемлемо для народа. И чем быстрее кремлевских кровососов вышвырнут из страны — а это, повторяю, могут сделать только немцы, поэтому мы и должны сейчас им в этом помочь, — тем скорее мы сможем направить борьбу народа в верное русло. И тем меньше будет жертв. Вы, я думаю, вряд ли сможете меня упрекнуть в жестокости к своему народу.
— Получается измена на измене, — покачал головой Егорьев.
— Поймите: победа большевиков несет за собой окончательную деградацию людей, превращение их в животных, в винтиков, — заверил Гордыев.
— Вы хотите убить сразу двух зайцев. А как известно, за двумя погонишься, ни одного не поймаешь.
— Я хочу видеть Россию такой, какой она была Богом создана: великой, процветающей, счастливой, а не нищей и истекающей кровью.
— А как вам такое выражение насчет того, что страдание создает человека? Это, помнится, из церковной философии, а вы ведь за Бога стоите, не правда ли, а? — подбросил вопрос Егорьев.
— Это, конечно, так. Но можно потерять из виду границу между страданием, то бишь, соответственно, терпением и началом необратимых процессов в сознании людей, когда они начинают превращаться в рабов, и в первую очередь рабов в моральном отношении. Так что с церковью не надо передергивать — опасно, — очень серьезно отвечал Гордыев.
— Может быть, я бы и согласился с вами, — после некоторого раздумья сказал Егорьев. — Но становясь на путь предательства, вы не достигнете ничего. Удел таких, как вы, — умереть на чужбине, забытыми всеми. Мне с вами не по пути.
— Я в этом нисколько не сомневался, — усмехнулся Гордыев. — Вы слишком отравлены идеологией, чтобы рассуждать здраво.
— Не поэтому, — возразил Егорьев. — Никогда нельзя считать, что цель оправдывает средства. Может, и есть что-то преступное в нашей политике, кровь проливать, и невинную в том числе, — преступно. Но вероломство — преступление еще большее.
— В таком случае вы захлебнетесь кровью.
— Но и так, как вы, не поступают.
— Что ж ждите, рассуждайте. Досмотрим, чего вы дождетесь. Клин клином вышибают, запомните это, лейтенант. Это не от души идет, но иначе нельзя — таков мир, повторяю я вам. Иначе — сдохнем все. Но по мне лучше умереть человеком с надеждой на правду, чем жить во лжи тупой свиньей. Помните об этих гранях, лейтенант!
— Совесть иметь надо, — заключил Егорьев.
— Ждите, ждите, совестливые. Но только учтите, что и вы, такие, что о совести рассуждаете, тоже палачи… А теперь можете идти…
— Что? — не понял Егорьев.
— Я вам говорю: можете идти отсюда на все четыре стороны, — повторил Гордыев.
— Отпускаете, значит? — усмехнулся Егорьев, глядя на Гордыева с недоверием и удивлением.
— А на что вы мне нужны? — презрительно отвернулся в сторону Гордыев.
— Скажите, Гордыев, а кем вы были в девятьсот тринадцатом году? — спросил вдруг Егорьев.
Гордыев бросил на Егорьева удивленный взгляд: дескать, а тебе-то что до этого? Но потом все же ответил:
— Унтер-офицером отдельного кавалерийского полка.
— А, так, значит, вы белогвардейский реваншист? — полушутя-полусерьезно бросил Егорьев.
— Э-эх, — горько усмехнулся Гордыев, видимо, вспоминая о былом. — Я в шестнадцатом с германской вернулся с осколком в боку и до двадцать девятого трудился не покладая рук. Мне в гражданской воевать не пришлось — хозяйство, понимаете ли… Как же, много добра нажил! Вы, лейтенант, еще, наверное, пешком под стол ходили, а я в казенном ватнике Сибирь осваивал. Туда попадешь — о многом передумаешь. Да и не буду душой кривить — на многое мне там глаза открыли, довели, так сказать, до понятия…
Егорьев потупился.
Гордыев глядел на него искоса, усмехнулся.
— Я тут, кстати, своего бывшего эскадронного встретил, — после некоторого молчания продолжил Гордыев раздумчиво. — Ротмистр Шеель… Прямо на него выскочил, когда от вас к немцам рванул. Чудны дела твои, Господи! Он батальоном командует. Гауптман. Из балтийских немцев. В четырнадцатом, в Восточной Пруссии, я его из-под огня раненным вынес. Так что не думайте, что я только стрекача задавать умею.
Егорьев молчал.
— Столько лет прошло, а он помнит! Первым меня узнал. Всю ночь проговорили… Собственно, благодаря ему я сейчас тут… Кстати, Шеель до сих пор очень тепло отзывается о России.
— Что не помешало ему пол-России с боями пройти и здесь ребят наших раскатать, — зло процедил Егорьев,— Нашелся друг сердечный, таракан запечный…
— Дураков бьют, — пожал плечами Гордыев.
— А вы умные?
— А вы хоть чуток мозгами пораскиньте, лейтенант. Вот мы с вами оба русские, а уже по разные стороны оказались.
— Ну, прямо как в гражданскую! — попытался съерничать Егорьев.
— Получается, что так, — смотря прямо в глаза лейтенанту, очень серьезно проговорил Гордыев.
— Брехня! Вы просто изменник.
— Ладно, закончим. Вам, наверное, харч нужен? Сообразим…
— Что-то вы ко мне очень подобрели в последнее время, Гордыев. Последний раз, помнится, не так вежливо прощались, — сказал Егорьев, намекая на все тот же побег Гордыева, когда свалил тот лейтенанта ударом, затмившим сознание. Сказал, чтобы этим неприятным воспоминанием вытеснить неожиданно появившуюся жалость к этому человеку от сказанных им нескольких слов о своей судьбе.
— Вообще-то вы правы, — заметил Гордыев. — Мы не каждого с таким почетом провожаем.
— Хорош почет — сначала в морду…
— Ну, это, скажем, не я. Это Федот вас так отчублучил. У него в гражданскую продотрядовцы всю семью вырезали, так что больно он зол на вашего брата, большевика… Да и меня вы, лейтенант, не обидели: попотчевали локоточком. Так что мы квиты, хе-хе!
— Ну а все же раскройте секрет — на кой черт вы здесь сосредоточились?
— Да вот, задерживать сбившихся, так сказать, с верного пути защитников социалистического отечества. Их нынче тут много шляется — за сутки до двух десятков вылавливаем. Все голодные, навроде вас, вот и прутся на хуторок — авось чего-нибудь пожрать перепадет. Тут мы их и забираем.
