Олег Ермаков - Арифметика войны
А однажды ночью, абсолютно безмолвной и непроглядной, запустил свои щупальца в мозг Сережи Арефьева.
Вначале это была разрастающаяся лохматая пятипалая лапа – и она накрыла лицо, в ноздри, в рот проникло что-то кромешное, шею захлестнула колючая веревка, земля ушла вбок, как у вратаря, кинувшегося вытаскивать мяч из угла ворот, и все, и его подхватили мощные руки и поволокли, он захрипел.
Тени вместе с ним уходили на ту сторону. Под их ногами должны были сейчас же с треском разломиться тротиловые звезды; но стояла полная тишина. А он знал уже, как это бывает, видел подорвавшегося мальчишку, побежавшего за овцой на минное поле. Его пытались спасти в санчасти, сдавали для него кровь, ну, так как он подорвался на их участке. Но бача умер. И кровь ребят ушла в песок вместе с его обезноженным измученным худым телом. «Ну, зато теперь с полным правом на гражданке можно говорить, что кровь проливали», – заметил по этому поводу Полевой.
А они шли по минному полю, в паутине смерти, и с ними ничего не происходило, в разные стороны не разлетались куски спекшейся глины и еще живого мяса, и он не кричал. Видимо, щупальца парализовали его волю. Волю рядового Арефьева.
Тени, пахнущие потом и чем-то специфическим, беспрепятственно уходили… Да нет, все просто, как только их заметят с других постов, как только это произойдет – тут же в этой точке скрестятся огненные кинжалы часовых, скучающих по всей линии до КПП. Им только дай повод разогнать сон.
И они канули во тьму той стороны.
Его бросили на землю, связали руки, пинком заставили встать, дернули, и ему ничего не оставалось, как только следовать за силой. Сколько их и одного ли Арефьева захватили, он не мог разглядеть, только начинал крутить головой, как колючая веревка наструнивалась и он тут же послушно вытягивал шею вперед.
Быстро шли, шелестя сухими травами.
Оказывается, и на той стороне росла обычная трава и под ногами попадались мелкие камешки. Вихрящиеся воронки? Некие вороха тьмы? Они зарывались в них, как рыбы, и уходили все дальше от полка с его гаубицами, танками, пехотой, складами провизии и боеприпасов – это была тоже сила, остров посреди враждебной стихии, корабль. И вот Арефьев выпал за борт, его уносило все дальше, и ничего сделать было нельзя.
И когда дикая алая дуга прорезала ночь, они уже были далеко; Арефьев полуобернулся и успел увидеть еще с десяток других, алых и зеленых, горящих с треском в самом брюхе морока; ввысь взлетали осветительные ракеты, и окрестности приобретали желто-ржавые и рубиновые цвета; он успел различить в ночи остров, корабль, вдруг брызнувший огнем, и в следующий миг грубая рука так рванула за веревку, что солдат не удержался и упал, задохнувшись.
Пугающая явь расставляет свои капканы на тропинках сновидений. И рано или поздно ты попадаешься.
Они уходили в глубь морока, все дальше от проснувшегося полкового острова, рассыпающего, как огромный слепец, свои огненные монетки – каждому незваному гостю по одной на глаз. Но не тут-то было. Гости уже спустились в какую-то ложбину и продолжали спускаться, и грохот полка сразу стал глуше. Да и не гости они были, эти тени, а обитателитой стороны, то есть уже – этой.
Они спускались вниз, поднимая пыль, она была невидима, но Арефьев чувствовал ее запах; она щекотала ноздри. Он думал, что внизу будет речка. Но дно распадка оказалось каменным.
Тут текли каменные реки.
Они свернули вправо и двинулись по хрустящей щебенке. Звезды остались вверху. Огненные дуги – позади. Некоторые камни были белесыми, и казалось, что окаменевший поток мерцает.
Выходя на пост, Арефьев небрежно замотал портянки, и теперь они сбились и уже натирали ноги. Но кто знал, что предстоит идти куда-то дальше линии постов и минного поля!
Портянки превращались в наждачку. Он чувствовал, как на пятках и боковых косточках вздуваются пузыри, как они наливаются жидкостью и кровью. Шея, охваченная колючей веревкой, горела. Черт, он трусил за тенями, как собака, баран.
Человеческие существа пробирались куда-то по каменной реке, ведя себе подобного на веревке, как собаку. Это было в высшей степени нелепо!
А до этого рядовому Арефьеву не казалось нелепым, например, то, что одни человеческие существа влезли сюда с пушками и самолетами и принялись гонять по ущельям другие человеческие существа, размазывать их по камням, рвать в клочья и подбрасывать выше деревьев вместе с осколками их жалких глиняных жилищ – только потому, что они не хотели жить по-советски, не хотели быть атеистами, колхозниками, пионерами и коммунистами в своей слишком морщинистой и пыльной стране.
Арефьева схватили за шиворот, погоняли в учебке в Узбекистане, накачали сыворотками, проштамповали и перевезли по небу сюда. Тут уже все шло полным ходом, процесс налажен: пыхтят ПХД[8], ползут колонны с продовольствием-боеприпасами, стратеги – наконец дорвались! – чертят планы реальных операций, вертолеты рыщут в поисках караванов с оружием, частенько обращая в пыль нурсами[9]караваны с изюмом и тканями, а то и просто случайных встречных велосипедистов, всадников и пассажиров разукрашенных автобусов и грузовиков; и мятежники не дремлют, жгут колонны, взрывают мосты, вырезают охрану дорог, обстреливают военные городки; мастера в Баграме, в Кабуле паяют гробы, загружают крылатые транспортники. И Арефьева просто встроили в эту машину.
И – вдруг выхватили.
Как он попал в этот мешок душной ночи, камней, острых звезд?
Неожиданно они вышли к жилью. В темноте серели стены глинобитных домов, кипами высились деревья; пахло овцами. Навстречу им кто-то шел. Все остановились. Послышались негромкие голоса.
И после короткой заминки они двинулись дальше. Арефьев рассчитывал, что еще немного – и по крайней мере этот безумный марш-бросок прекратится. Больше он ни на что пока не надеялся. Просто остановиться, стащить сапоги.
Но они втянулись в узкую улочку, прошли между стен, за которыми цепенели силуэты деревьев, и снова оказались в степи.
Надо было шагать, шагать дальше по пыльной степи, жаркой и ночью, раздирая ресницами едкую пелену пота.
Они шли всю ночь, и ноги Арефьева превратились в кровоточащие кости, в протезы, как будто мины все-таки сработали, а он этого не заметил. В сапогах хлюпало или ему это чудилось. Он так вымотался, что уже ни о чем не думал, спотыкался и плохо различал окружающее сквозь мутные щипучие линзы в глазницах. А людям в чалмах, жилетках, длиннополых рубахах все было нипочем.
Воздух был слегка буроват, и кустики верблюжьей колючки, камни, складки земли – все как будто подкрасили. Арефьев не знал, кровь ли это окрашивает все. Может, его оглушили, ударили по голове, ранили. Может, он вообще мертв. В голове скрежетало. В этом скрежете ему даже почудилась в конце концов какая-то мелодия, хриплая, мощная, слепо рвущаяся сквозь мглу.
Мгла рассеивалась, они шли в предутренних сумерках. Арефьев спотыкался. В этом движении, хрусте, скрежете, в фигурах людей – то смутных, то отчетливых, – в колючей веревке, горящей на шее, – во всем было что-то лихорадочное, зыбкое, как марево, морок. Но он не рассеивался вместе с тьмой.
Остановились они в другом кишлаке. Зашли во двор. И тут Арефьев смог обернуться и увидеть второго пленного с запухшим глазом и окровавленной коротко стриженной головой. Они встретились взглядами. Это был Шанцев.
Да, Шанцев, архангельский парень, высокий, кадыкастый, глухо мечтающий о том времени, когда уедут старослужащие и он наконец развернется во всю ширину своих жилистых татуированных рук. Полгода – слишком тесный срок для амбиций. А они у Шанцева были высокого напряжения, в тысячу ватт, не меньше. Но пока его сковывали грозные условности армейской жизни, и Шанцев проявлял себя лишь украдкой, чтобы не видели «бугры»: давал тычка молодым, перекладывал на них свою работу, тихо требовал «уважения». Ясно было, что придет широкое время и его голос окрепнет и зазвенит архангельской сталью.
А пока… пока они смотрели друг на друга, вглядывались друг в друга.
Пока не отвели глаза.
Арефьев не выдержал и сел в пыль, покосился на своего погонщика. Но тот никак не реагировал. Они находились во дворе, обнесенном стеной. Здесь ничего не росло. Было уже светло. Но ничего рассматривать не хотелось. Афганцы переговаривались, кто-то закуривал, звякало оружие. Арефьев прикрыл глаза. Странные минуты.
Вдруг разговоры стихли.
Арефьев поднял голову.
Во дворе появились новые люди. Среди них выделялся невысокий хмурый мужчина с черными усиками подковкой и близко сидящими пронзительными глазками, в светлой свободной одежде и в шапке, похожей на женский берет, по крайней мере что-то подобное вязала себе тетка Арефьева. Правда, этот берет был сшит из плотной материи. Все расступились. В мужчине было что-то рачье. Он устремил взгляд на Арефьева, и тело того, словно кусок железа под воздействием магнита, пришло в движение. Арефьев встал. Мужчина перевел взгляд на Шанцева. Что-то спросил у своих. Ему ответили. Он помолчал и бросил какую-то отрывистую реплику. Афганец с растрепанной бородой приблизился к Арефьеву, протянул смуглые лапы и сдернул веревку, задев ухо. Арефьева перекосило. Афганцы засмеялись. Бородач заставил Арефьева развернуться, и он почувствовал, что веревка на затекших руках ослабла, а потом и вовсе соскользнула. И рука тут же сама собой взлетела к уху.
