Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет
И прежде всего — огни... Вон до сих пор светится один из тех, что остались на поляне, с которой взлетели.
Почему его не потушили?
Дмитрий понял, что самолет, развернувшись, снова проходил как раз над поляной. Он наклонился над бортом. В свете костра увидел людей. Но их было больше, чем до сих пор. Там вон две лошади! Откуда они? Выхваченные из темноты фигуры махали руками. Дмитрий тоже помахал им, хотя его никто не мог увидеть. И вдруг Дмитрию показалось, что он распознал среди них Бондаря. Он еще больше перегнулся через борт. «Неужели прискакали, услышав самолет? Эх, опоздали...» — жалея подумал Дмитрий.
Костер погас или, может быть, пропал из виду. Темнота окутала всю землю, и только звезды поблескивал над ней.
Дмитрий поудобнее устроился на своем месте, а перед глазами все еще стояли: костер, освещенные фигуры людей, лошади...
Опоздали ребята.
Дмитрий чувствовал себя виноватым за то, что так поспешно улетел, что сегодня так торопливо прощался со всеми, и за то, что ничего никому не подарил, и, вообще, за то, что оставил их.
«Через несколько часов у меня начнется совсем иная жизнь, — думал Дмитрий, — а они... Не один из них еще погибнет так, как Сергей. — Дмитрий вспомнил о Сергее и даже оглянулся назад, туда, где только что видел костер. — Мария, Сергей, Шолох... Я остался жив ценой их жизней. Но я не спасал себя ценой их жертв. Нет! — решительно сказал сам себе. — Я шел рядом с ними и мог погибнуть так, как и они... Лечу», — с радостью убеждался через некоторое время.
Пилот, что сидел в передней кабине, обернулся к Дмитрию. Дмитрий склонился над переговорным аппаратом.
— Говорили, пилотягу какого-то буду вывозить... разведчика. Не подкинули к площадке, что ли?
— Подвезли.
— Ты?!
— Я.
— Один из экипажа остался?
— Штурман упал с машиной.
— С кем летал?
— Капитан Шолох. Может, слыхал?
— Алеша Шолох?
— Да.
— «Повій, вітре, на Вкраїну»... Одно училище кончали.
Замолкли.
— Лебединое на Дону заняли, не знаешь? — спросил погодя Дмитрий.
— Скоро покажется слева... Пошлешь воздушный поцелуй. Горит твое Лебединое...
Дмитрий откинулся назад, примолк. «Неужели осталась там? Неужели я ничего не узнаю о ней завтра, послезавтра?» Мысль отозвалась в глубине сердца тупой болью.
Снова слышал, как гудит мотор, видел едва заметные крылья. Склонился за борт и смотрел в глубокую темноту, как в воду. Огнями, которые то тут, то там появлялись внизу, земля подступала совсем близко. Дмитрий ощущал ее, понимал. Огни разговаривали с ним таинственно, тревожно. Вспышки, трассы, пожары... Но они не пугали его. Ему хотелось поскорее быть там, среди них, на Большой земле.
1956—1957 гг.
ЧЕРНАЯ БУРКА
Маршалу авиации Красовскому Степану Акимовичу посвящается
Как быстро летит время, как меняется все вокруг!
Война... Конница... Ночной бомбардировщик «кукурузник»... Где они? Когда это было?..
И все же я поведаю именно о них. Расскажу про экипаж У-2, про черную казацкую бурку и непременный атрибут войны — секретный пакет.
Пусть каждая жизненная история тех дней будет помниться нами.
1
Однажды зимой, в холодную метельную пору, командующий воздушной армией генерал Красицкий вызвал к себе из полка ночных бомбардировщиков экипаж У-2 и вручил ему очень важный пакет.
Это событие, конечно, было обусловлено другими предыдущими событиями. Как раз тогда наши войска, прорвав оборону немцев на Дону, гнали противника на запад по глубокому снегу. В этом наступлении одна кавалерийская дивизия, преследуя врага, зашла так далеко, что затерялась среди широких зимних просторов.
Затерялась дивизия... Не правда ли, звучит смешно? Но оперативники штаба фронта именно так и определили потерю связи с ней. Может, боевой, азарт так овладел обмороженными, завьюженными метелью конниками, что они забыли обо всем, кроме клича: «Вперед!» Может, вышли из строя средства связи... Одним словом, штаб решил: пора авангардным частям остановиться на достигнутых рубежах, окопаться в мерзлой земле. Таким образом, необходимо срочно разыскать конников, увлекшихся своими сабельными атаками.
— Найти, приземлиться и отдать в руки командиру, как я отдаю вам! — нажимая на каждое слово, приказал командарм, пристально вглядываясь в лицо пилота лейтенанта Синюты.
Внушительный вид генерала, густой голос придавали его словам убедительность, которая сразу подчиняет себе человека.
— Есть! — поторопился штурман, лейтенант Жатков, переполненный искренним чувством преданности. Он не сводил глаз с командарма.
Синюта, глядя на генерала, никак не мог проникнуться тем, о чем тот говорил.
Было время, когда лейтенант Синюта не однажды брал из рук генерала пахучую московскую папиросу и в свою очередь смело подносил ему огонек безотказной самодельной зажигалки. Но теперь генерал, сияя орденами, выбритой до лоска головой, привел лейтенанта в полное замешательство. На это были свои причины.
Однажды, еще в первый год войны, возвратясь на аэродром штаба армии, Синюта второпях оставил самолет, не выключив мотор, и поспешил в землянку. Тут, как на грех, оказался генерал Красицкий. Увидя самолет, стоящий в стороне от землянки и тарахтящий мотором, приблизился к нему, посмотрел вокруг — никого. Тех, что подошли, спросил голосом, от которого мороз по коже:
— Чья машина?
— Лейтенанта Синюты, — ответили ему.
— Лейтенанта? — недоверчиво переспросил генерал. — Какой же лейтенант так оставит свою машину? Передайте ему: старшины Синюты! И чтобы завтра утром явился ко мне.
На второй день, стоя перед генералом, лейтенант услышал такие слова, которых, может быть, больше и не услышит в жизни. Генерал напомнил Синюте про летную дисциплину, сверх того упомянул про случай, который произошел где-то недавно: один шпион, воспользовавшись У-2 с включенным мотором, перемахнул через линию фронта, к своим. Правда, об одном забыл вспомнить генерал: о своей вчерашней угрозе лишить лейтенанта его заветных кубиков на голубых петлицах, и Синюта почти счастливый возвращался к друзьям. Он думал, на этом все кончится. Но вышло по-иному. Через несколько дней его перевели из штабной эскадрильи в полк ночных бомбардировщиков. Молодой, необстрелянный в боях летчик, между прочим, не жалел о тихом местечке при штабе и вместе со своим штурманом Жатковым быстро убедил в этом товарищей. За их общие подвиги Жаткова сразу же повысили в звании, наградили, а Синюту обошли. Он страдал от такой несправедливости, но молча и терпеливо ждал, когда к нему изменят отношение.
Стоя сегодня перед генералом, Синюта в душе побаивался, что генерал вдруг узнает его, все вспомнит и не доверит ему задания.
— Вот так, как я вам! — повторил генерал, обращаясь к обоим, и подал Жаткову пакет.
— Есть! — вытянулись оба лейтенанта.
Генерал улыбнулся довольный. Ему понравились эти молодые, рослые, чем-то схожие между собой миловидные лейтенанты.
— Помните: кавалеристов видели утром где-то в районе дороги Обоянь — Белгород. Все они в белых маскхалатах, командир в черной бурке. Деталь для ориентировки, не правда ли?
— Конечно, — и на этот раз первым ответил Жатков.
Летчики застегнули шлемы. Командующий проводил их до двери.
«Все забыл генерал, все», — решил Синюта, выходя первым из хаты в метель.
2
Эстафеты, депеши, рескрипты, донесения... С тех пор как для них существуют курьеры, фельдъегеря, гонцы, адъютанты, сколько подвигов и самопожертвований связано с ними! Пакеты, страшные своей тайной, — как только они не доставлялись в тревожное военное время! Даже нашему веселому поэту, автору знаменитой «Энеиды», который спокойно пребывал в тихой Полтаве, пришлось по весне 1813 года трястись несколько недель в курьерской коляске, везя от берегов Днепра к берегам Эльбы весьма важную депешу его императорского величества.
Однако мы несколько забегаем вперед. Наш экипаж, который должен был доставить конникам секретный пакет, находился в полном порядке. Лейтенанты пришли на аэродром штаба армии, где стоял уже остывший самолет, завели мотор, подергав за пропеллер. Самолет, пробежав лыжами по снегу, взлетел.
Сильный ветер, который беспрерывно гнал поземку, бросился на легкий самолет и готов был унести его в своих стремительных струях. Но У-2, перекосясь — ветер был боково-встречный, — настоял на своем и полетел в противоположном ветру направлении. Его решимость, его отвага — подняться с земли в такую непогоду и лететь среди бела дня в неспокойном фронтовом небе, где то и дело проносятся немецкие истребители, — были трогательны, достойны восхищения и понятны не только летному составу, но также и людям наземной службы.
