Свен Хассель - Фронтовое братство
— А как подхватить его? — спросил невысокий, худощавый пехотинец.
— На молочной ферме, малыш, — усмехнулся сапер.
На лице пехотинца появилось обиженное выражение.
Небольшие пакетики перешли из рук в руки. Унтер сунул большую пачку денег в карман. Улыбнулся с загадочным видом и снова огляделся.
— Растворите содержимое пакетиков в кофе, а потом выпейте водки. И через две недели от силы будете нежиться в превосходной постели, война будет для вас окончена по меньшей мере на полгода.
— А умереть от этого нельзя? — недоверчиво спросил кавалерист.
— Лошадиная ты задница, разве можно чем-то заболеть без риска? — спросил летчик в элегантном серо-голубом мундире с увешанной наградами грудью. Ему было не больше двадцати, но война в облаках состарила его лет на десять. Похоже было, что крылатым тевтонам Германа Геринга осточертела героическая битва.
Берлин мы проехали в ночной темноте. Во время воздушной тревоги.
В переполненном поезде шла борьба за то, чтобы попасть в туалет. В смрадном воздухе носилась брань.
В купе посреди вагона щуплый Легионер сидел, втиснувшись между Малышом и мной. На противоположной скамье бледный, как простыня, Эвальд скорчился между Бауэром и Штайном.
Кенигсбержец веселил нас, лежа на полке.
— Какие новости от фюрера? — обратился Бауэр к маленькому кенигсбержцу, мастерски имитирующему чужие голоса.
— Да, давай послушаем, что фюрер говорит о нынешнем положении, — усмехнулся в предвкушении Штайн.
Кенигсбержец поднес ко рту противогаз вместо микрофона, спустил на лоб волосы и выпятил нижнюю губу. Он выглядел отвратительной карикатурой на Гитлера, но голос звучал поразительно похоже:
— Немецкие женщины, немецкие мужчины, немецкие дети, мои дорогие расовые братья! Мы близки к окончательной победе, как никогда. Я приказал своим армейским командирам выровнять нашу сильно изогнутую линию фронта; это затрудняет проведение наших операций, и потребуются громадные жертвы, чтобы они шли по плану! Многочисленные враги народа и подрывные элементы утверждают, что это корректирование фронта представляет собой отступление. Но уверяю вас, дорогие расовые братья, что мои героические солдаты останутся на местах. Советские массы истекают кровью. Сталин, этот архипреступник, — тут голос пруссака поднялся до такого гневного рыка, который заставил бы Гитлера побледнеть от зависти, — потерял всякую возможность выиграть эту войну, которую навязал нам. Мои немецкие инженеры трудятся в поте лица, изобретая новое оружие, чудесное и эпохальное, чтобы сокрушить наших варварских врагов. Немецкие мужчины, немецкие женщины, моя доблестная армия, мои героические военно-воздушные силы, мой могучий военно-морской флот — еще одно небольшое усилие, и мы одержим окончательную победу! Будьте уверены, вас ждет геройская смерть!
Вскинув руку с выкриком: «Хайль!», он свалился с полки и упал на сидевших внизу. Потом скатился на пол.
— Фюрер пал! — воскликнул Бауэр.
Малыш свертывал самокрутку. Очень тщательно, стараясь не уронить ни одной табачной крошки. Облизнул ее, заклеил и отдал Легионеру. Потом свернул другую и протянул мне. И лишь затем стал свертывать для себя. Не успев закончить, заметил, что моя склеилась плохо. Бережно отложил свою, взял мою, облизнул и плотно сжал.
— Теперь лучше, сказал он, возвращая ее мне.
Все четыре месяца пребывания в госпитале Малыш собирал все окурки — не только свои, но и чужие. Добросовестно очищал табак от пепла, смешивал его — и теперь был владельцем большого мешочка. Он и теперь сохранял все окурки, чтобы в дело шла каждая крошка табака. Бедность в прошлом приучила его ни к чему не относиться расточительно. Ничто не должно пропадать.
— Как думаете, дадут мне отпуск, если я женюсь на Эмме? — спросил он, проводя языком по шершавой курительной бумаге.
Легионер засмеялся.
— Определенно нет! Штабс-фельдфебель Эдель скажет: «Малыш, ты известный дурак, а дураки не должны жениться; и потом, зачем тебе делать нежную девушку солдатской вдовой?»
— Да иди ты, — сказал Малыш. — Эмма не нежная девушка, она броневик в женском облике и может так врезать Эделю по рылу, что он не очнется.
Легионер продолжал:
— И когда попросишь отпуск, Эдель тебе скажет: «Малыш, сунься поскорей под пулю. Геройская смерть — твоя единственная надежда. Потому что после войны тебя все равно отправят в ликвидационный лагерь как представляющего опасность для здоровья нации».
Мы скривились при мысли об этом знакомом тоне, который скоро услышим вновь.
— Пусть штабс-фельдфебель Эдель поцелует меня в задницу, — раздраженно пробормотал Малыш.
— Он определенно не сделает этого, — засмеялся Легионер.
Вскоре после этого, во время разговора о политике, Малыш сказал:
— Честно говоря, я почти ничего не понимаю.
— Нетрудно в это поверить, — заметил со смехом Бауэр.
Малыш с задумчивым выражением лица продолжал:
— В конце концов я просто-напросто шваль из исправительной школы. Мать совершенно не заботилась о нас девятерых. Отца помню только пьяным. Трезвым его ни разу не видел. В исправительной школе нас лупцевали, а если нет, так мы лупцевали друг друга. Знает кто-нибудь из вас, что такое католическая исправительная школа?
Никто не ответил, и Малыш продолжал, чертя прикладом винтовки воображаемые узоры:
— Нет, я так и думал. Эти миссионеры становятся сущими дьяволами, когда им дают власть. В школе нас, собственно, ничему не учили. Директор говорил: «Не в коня корм». Он много лет назад был пастором в Тюрингене. Говорили, путался с женой органиста. За это его турнули из Тюрингенской церкви. И в самом деле, нам не обязательно было уметь читать и питать, чтобы таскать стальные балки или рыть траншеи. И когда я оказался в армии, сказал себе, — он огляделся: — «Имей в виду, ты на действительной службе, ты не резервист. Тот, кто взял винтовку, должен быть на высоте».
И я стал лезть из шкуры. Многие пытались загонять Малыша. Но Малыш не задыхался даже после ста отжиманий — прежде, чем я уставал, то дерьмо, что командовало, теряло голос. Мне сказали, что нужно хорошо стрелять. Приказ есть приказ: я стрелял хорошо и получил за это ленточку. Потом мы пошли на войну, и мне сказали: «Малыш, все, что движется перед тобой, это враг, ты должен стрелять в это». Отлично! Я палил из винтовки. Мне сказали: «Малыш, штык у тебя для того, чтобы колоть». И поверьте, я колол направо и налево. Мне сказали: «Ты идешь на войну, чтобы защищать отечество».
Я секунд двадцать ломал голову, почему должен его защищать, если оно ничего для меня не сделало. Но ведь войну вели не ради меня. Поэтому я стал защищать отечество. Нам говорили: «Вы сражаетесь против беспощадного врага, против недочеловеков». Ладно, сказал я себе, ты сражаешься против беспощадного врага, против недочеловеков. Те, кто наверху, должны знать. Они умнее тебя, Малыш. Никто из них не был в исправительной школе, никто из них не копал траншей. Они учились в хороших школах, научились пользоваться ножом и вилкой. Шрамы на щеках говорят, что они образованные[116]. Поэтому, Малыш, ты должен слушать, что они говорят. Ты всего лишь кусок пушечного мяса.
Я бросался в грязь, когда мне велели. Стрелял во все, во что приказывали. Когда командовали «Смирно!», тянулся в струнку. Когда командовали «Разойтись!», уходил. Это продолжалось шесть лет; я вел себя осторожно, боялся сделать что-то не так.
Он лукаво огляделся.
— Но теперь что-то произошло. В голове у меня начало шуметь. Понимаете, я заключил помолвку и собираюсь завести кучу детей. Хочу жениться на самой красивой в мире громадине!
Он снова огляделся и неуклюже пригладил волосы мозолистой ладонью.
— Что-то не ладится, — продолжал он. — Я думаю о человеке из другой армии, мужике из Харькова, или Киева, или Севастополя, или из всех других мест, где мы сражались за отечество. Если спросить его: «Слушай, Иван Иванович, почему ты, собственно, стреляешь в меня?», он моргнет и ответит: «Товарищ Фриц, понятия не имею, но мне велел Папа Сталин. Бах, и у тебя в голове дырка!» — Малыш развел руками. — Сумасшествие, правда?
Легионер нервозно огляделся, торопливо закрыл дверь в коридор и грубо сказал:
— Заткнись, тупой скот! Иначе тебя вытащат и повесят, независимо от того, понимаете вы это с Иваном или нет.
— Но ведь я про то и говорю! — воскликнул Малыш, мотая головой из стороны в сторону. — Во всех других местах мира тебе все объясняют, когда нужно что-то сделать, а здесь только слышишь: «Заткнись, скотина, и делай, что я говорю, а не то мы тебя повесим!» Я не понимаю этого.
— Совершенно неважно, понимаешь ты или нет, — грубо ответил Легионер. — Просто выполняй приказания, и все. Так будет лучше и для тебя, и для нас. Если будешь размышлять, только здоровье испортишь. Башка дана тебе не для этого. Она у тебя только для того, чтобы носить каску, и тебе придется этим довольствоваться.
