Пак Голь - Отечество
Так, тесно прижавшись друг к другу, и пошли они, разгребая ногами снег.
Соломенная крыша дома, где разместился взвод разведчиков, наполовину скрылась в сугробах. Едва удалось открыть дверь. В комнате спали два партизана, которым ночью предстояло идти в горы. На плите дымился котелок, пахло жареной свининой.
У Чон Ок еще оставалось время, и она решила прилечь. Девушка так и не смогла сомкнуть глаз. Но нервы ее были напряжены до предела, казалось, что тело резали острым ножом. В усталой голове вспыхивали искры множества мыслей, они гасли так же внезапно, как появлялись. Девушка встала, подошла к Тхэ Ха. Он сидел неподалеку от ее койки, на коленях у него была книга. Читал он или думал о чем-то своем — трудно было разобрать.
Чон Ок снова прилегла, она долго пыталась уснуть, но так и не уснула. Наконец она поднялась и стала укладывать вещи в рюкзак.
…Миновала полночь. Тем временем ветер усилился, он заунывно выл и бросал в оконные стекла пригоршни снега. С первыми петухами в комнату вошел весь заиндевевший связной. Он стоял на пороге, отряхивая снег с сапог.
— Пойдемте, пока не рассвело, — он снял ушанку из собачьего меха, сметнул с нее снег и широко улыбнулся.
— Тхэ Ха, не провожай меня, тебе надо поберечь силы… Когда будешь в поселке, помоги маме, — сказала Чон Ок, направляясь к двери.
— Хорошо. Не беспокойся, — Тхэ Ха поднялся с пола.
На дворе громко запел хозяйский петух. Ему дружно ответили петухи с других дворов, но их кукареканье тут же потонуло в завывании пурги.
Трое вышли на улицу. Ветер сбивал с ног. Чон Ок зашаталась и упала в снег. Тхэ Ха помог ей встать. Но вот кончилась тропинка, петлявшая по склону горы, и вдали показалось железнодорожное полотно. Чон Ок остановилась.
— Возвращайся, — она взяла его руки в свои.
Так они стояли с минуту. Тхэ Ха мягко отстранил руки Чон Ок, заглянув ей в глаза. Они сверкали в темноте, как два маленьких золотых луча, в них была тревога и мольба…
— Ты обо мне не беспокойся, — Тхэ Ха прижался щекой к ее щеке, и ему показалось, что по его лицу бегут ее слезы. Он крепко сжал ее маленькую руку — она дрожала.
— Я так боюсь за тебя, ты такой отчаянный, обещай мне не рисковать собой. Помни обо мне, — улыбнулась Чон Ок грустно. Ее улыбка сказала все лучше слов. Девушка прильнула к Тхэ Ха и провела рукой по его волосам. — Будешь в поселке, сделай что-нибудь для мамы. Обещаешь?
— Ну вот опять за свое!… Конечно, обещаю, — в эту минуту ему хотелось сказать ей самые нежные слова на свете, но он не смог их найти.
Невдалеке в полоборота к ним стоял проводник. Он два раза кашлянул. Они не обратили на это внимания. Наконец, Чон Ок обернулась в его сторону, кивнула головой: «Сейчас иду».
Чон Ок выскользнула из объятий Тхэ Ха, помахала ему на прощание рукой и пошла вперед.
— Тоже мне расставание устроили, — беззлобно проворчал проводник, когда Чон Ок подошла ближе.
— Чо-он Ок!—услышала девушка голос Тхэ Ха. Она обернулась. Тхэ Ха приложил руку ко рту.
— Я забыл сказать… Жди меня, как договорились. Обязательно! Не забудь!—Он хотел еще что-то добавить, но ничего не сказал и только махнул рукой.
— Хорошо! Буду ждать!—крикнула Чон Ок и побежала догонять ушедшего вперед проводника.
В молочной пелене пурги две фигуры растаяли внезапно. Тхэ Ха хотел побежать за ними и узнать, не случилось ли что, но утонул по колено в снегу. Он снова громко позвал Чон Ок, но теперь его голос слышали лишь черные кусты и море волнистых сугробов.
Глава 27
Среди ночи в американский штаб доставили приказ.
Капитану Уоттону пришлось проснуться. Ему были поручены коммуникации оккупационных войск на протяжении от шахты до Яндока. Весь день, с утра до вечера, Уоттон работал в поте лица: он должен был руководить карательными операциями против партизан, отправлять сводки командованию, устраивать личные дела. Отдыхать было некогда. Но Уоттон — «бывалый военный», его отличительной чертой была пунктуальность — он обедал строго по расписанию и ухитрялся выкраивать час на послеобеденный сон. Каждая минута у него была на учете.
Умел Уоттон устроиться с комфортом и в захолустье. Но все же порой ему приходилось трудно — сказывалось ежедневное перенапряжение. В последнее время он часто просыпался в холодном поту, и перед глазами еще долго плыли неприятные сновидения.
Ему часто снился один и тот же сон — будто он приехал в отпуск в свой город Окленд. Его встречают жена и дочь. И вдруг «красные» нападают на город, и он явственно слышит грохот взрывов. Его дом обрушился, жена ранена. Он тащит ее на руках, и наконец они укрываются под аркой моста. Уоттон кладет жену на землю, укрывает ее и вдруг замечает, что это вовсе не жена, а кореянка, погибшая во время бомбежки.
Уж не та ли эта кореянка, которую он видел однажды? За два дня женщина опухла, он пробовал снять кольцо с ее пальца — и не мог. Оно врезалось в кожу. Уоттон решил отрубить палец. Но только прикоснулся к нему ножом, как лицо ожило и, оскалив зубы, искривилось от боли. Рука мертвой поднялась и отстранила капитана. И вдруг он увидел это кольцо на своем мизинце…
Капитан вытер пот с лица и поднялся с кровати. Ветер неистово стучался в окно, срывал черепицу с крыши, расшатывал телеграфные столбы… Где-то зазвенело разбитое оконное стекло. Уоттон задрожал всем телом. Ему почудились шаги за окном.
Неужели снова? Недавно было нападение на Соннэ. Вчера похитили офицера, такого старательного младшего лейтенанта… Партизаны кругом, их сотни, они заняли всю долину. Есть от чего сойти с ума! А тут еще где-то рядом разбилось стекло… Попробуй справиться с этими партизанами. Их прячут окрестные сопки. Туда не доберешься на виллисах и доджах!
На душе у Уоттона было неспокойно. Он поежился, словно от озноба.
Уоттон взглянул на стол и снова увидел приказ. Он неумолимо требовал во что бы то ни стало удержать железнодорожную магистраль и шахтерский поселок. Отступать запрещалось. Больше всего Уоттона беспокоило то, что в случае нападения партизан отходить было некуда и ждать помощи — тоже неоткуда. Шоссе проходит вдалеке от железнодорожного полотна. Следовательно, подкрепление придет не скоро, да и сообщение сейчас ненадежное — на линиях повсюду завалы.
Главное командование бросило все силы на фронт для того, чтобы армия могла выйти к реке Амноккан. Тыл оказался оголенным. В этой обстановке просить подкрепления — бесполезно. Правда, получена партия оружия — станковые пулеметы, легкая артиллерия, боеприпасы. Но это не принесло успокоения. На ночь капитан удвоил караул у дверей своей спальни, расставил часовых по всему поселку, вооружил их пулеметами, однако спалось плохо…
За окном то и дело постреливал из карабина часовой — вроде бы обычные меры предосторожности. Капитан зевнул и снова прилег на кровать. Неожиданно в памяти всплыло лицо приснившейся женщины, и мысли его полетели в далекие Штаты, к жене. Он привстал, порылся в кармане брюк, вытащил бумажник. Медленно пересчитал зеленые ассигнации, потом вынул из бокового отделения небольшую фотографию и посмотрел на нее. Со снимка на капитана глядела миловидная белокурая женщина. Затем он повертел в руках пачку других фотографий. На душе сделалось немного веселей. Япония, Корея — где только не довелось побывать!…
Вот этот снимок запечатлел его прощание с женой. На нем новенький офицерский мундир. Жена стоит рядом. Ей не дашь и двадцати — приятная пара. Потом было многое. Приходилось убивать, часто приходилось. Так велел «долг службы». Капитан часто смотрел на эту фотографию, она успокаивала совесть.
Вот еще один снимок — улыбающийся офицер оккупационной армии сфотографирован на улице южнокорейского города. А вот Уоттон в Японии. А эта фотография снова возвращает его в Корею. Фронт. У артиллерийского орудия — капитан в полевой форме. На груди — первый орден. Их много, этих фотографий. По «им можно составить послужной список Уоттона, можно написать его биографию. Капитан командует расстрелом «мятежников», здесь пытает девочку-кореянку, там — улыбаясь, стоит около дерева, на котором повешено несколько крестьян в белой одежде.
И все же некоторые моменты жизни Уоттона не запечатлены по фотографиям. Не засняты ночные кабаре Токио, оргии с гейшами, игорные дома и многое, многое другое. Весела и разнообразна жизнь офицера оккупационной армии. Разве ее можно сравнить с прозябанием здесь, в этой проклятой дыре. Правда, до войны и тут было неплохо. Американец чувствовал себя здесь хозяином, которому все разрешено.
Рассматривая фотографии, капитан то расплывался в улыбке, то морщил лоб; иные снимки пробегал с безразличным выражением лица.
Он вспомнил, что не успел вчера отправить письмо жене. Он достал из нагрудного кармана свернутый вдвое лист бумаги, стал читать:
