Олег Курылев - Победителей не судят
Когда он рассказывал про сапоги господина Поля, — а о происшествии на набережной они с братом узнали на следующий день от Толстяка и Птицелова, — в бараке стоял гомерический хохот. Громче всех смеялся Каспер Уолберг, еще в Англии слыхавший про этот случай от друга.
Чтобы напомнить Касперу о своем строжайшем наказе никому не говорить, что у Алекса в Германии остался родной брат, он, многозначительно посмотрев на него, сказал, что родители частенько его баловали, так как он был у них единственным сыном. Конечно, вышло не совсем правдиво — идею насыпать щелочь в сапоги ненавистного нациста поневоле пришлось присвоить себе. Зато «воскресная проповедь» капеллана Борроуза закончилась на веселой ноте, сняв с людей накопившееся за несколько последних дней напряжение.
* * *Однажды вечером, когда Алекс сидел в бараке с карандашом в руке и обдумывал, с чего начать письмо домой, к нему подошел долговязый флайт-лейтенант из четвертой бригады. Алекс еще не был хорошо знаком с ним, хотя знал, что зовут его Тони Осмерт и что в плен он попал летом прошлого года. Знал он также, что его совершенно не мог терпеть Каспер Уолберг.
Внешне от общей массы Осмерт отличался тонкими черными усиками, соединенными в одно целое с аккуратно выбритой бородкой, пролегавшей тонким овалом по самому краешку скулы. Худощавое, даже несколько костлявое лицо, темные, глубоко посаженные глаза и эта хищная бородка придавали Осмерту облик восточного контрабандиста или средиземноморского пирата. Он носил почти новую летную американскую куртку на меху, добротные ботинки с высокой шнуровкой и фуражку с эмблемой своей эскадрильи и относился к тому типу людей, что и в плену умели прекрасно приспосабливаться, не упуская возможности что-нибудь выгодно приобрести. Во время работы на развалинах его главной задачей было поменьше запачкаться самому и побольше дать всевозможных советов другим.
Немцев за глаза он называл самыми обидными прозвищами, однако в их присутствии, особенно если это был чин лагерной администрации, а не зачуханный «хорек» из инвалидного набора, ничего подобного он себе не позволял.
Среди своих он стремился быть душой компании, но не располагал необходимыми для этого способностями. Тем же, кого действительно ценили, например, за душевную игру на гитаре, трезвость суждений или просто как веселого и добродушного человека, он тайно завидовал и всячески льстил.
Любого, кто пробыл в плену хотя бы на месяц меньше его самого, он считал неопытным новичком и при случае поучал фразами типа: «здесь так не принято» или «э-э нет, братец, у нас так не делается».
Кого-то из числа не слишком бойких он брал под свое покровительство, намекая, что если тот будет держаться его, Тони Осмерта, то не пропадет. Покровительство это, впрочем, не приносило новичку никакой реальной пользы, тем не менее он ощущал себя обязанным.
— Есть разговор, Шеллен, — сказал Осмерт. — Пойдем-ка прогуляемся.
Алекс не стал возражать, и они вышли.
— Говорят, ты можешь свободно ходить за оцепление? — продолжил Осмерт, закуривая.
— Это не совсем так.
— Брось, ты ведь немец, да еще, я слыхал, местный. И одет — лучше не придумаешь, во все немецкое.
— А в чем дело-то? — насторожился Алекс.
— Дело пустяковое, но этот разговор должен остаться между нами. Идет?
— Смотря о чем разговор.
Оказалось, что два дня назад Осмерт припрятал в развалинах пачку найденных им (он не стал уточнять где) немецких денег, которые ему позарез были нужны для благородной цели спасения друга. Друг лежал в лазарете головного лагеря под Радебойлем и чах от туберкулеза. Спасти его могла только немедленная отправка домой либо в Швейцарию на лечение.
Алекс уже слышал о нескольких случаях, когда немцы передавали Красному Кресту тяжелобольных англичан или американцев. Обычно их забирали навещавшие лагеря люди графа Бернадота[30].
— Главврачу шталага нужно дать на лапу, чтобы он написал нужное заключение, — пояснил Осмерт. — Я хочу связаться с ним через одного «хорька», которому тоже придется отстегнуть.
— Ну а я-то при чем? — спросил Алекс.
— Да тут такое дело, Шеллен, я думал, что на следующий день мы вернемся туда, где я спрятал деньги, но, похоже, ошибся. Нас перемещают все дальше в сторону, и, пока мы не ушли совсем далеко, нужно достать их. С территории фабрики не выйдешь — это уже побег, а во время работы за нами никто особенно и не смотрит. Охрана — либо контуженые инвалиды, либо деревенские увальни, на которых только недавно надели шинели. Ей-богу, Шеллен, ты легко мог бы сходить.
— А ты знаешь, что если я попадусь…
— Знаю, — перебил Осмерт. — Знаю. Тебе нужно только пронести небольшой сверток через пару кварталов, а как вернешься, мы сразу засунем его в какую-нибудь щель. На все про все не больше десяти-пятнадцати минут.
— А потом?
— А потом будем ждать водовозку. К нам она всегда приезжает примерно в одно и то же время под вечер, и она же, если ты заметил, возит воду на фабрику. Засунем сверток под запаску или привяжем проволокой к раме изнутри, пока шофер будет трепаться с охраной. Остальное — дело техники. А после, даже если сверток и обнаружат, то найти, кто это сделал, не смогут. Так что риск, хотя и есть, но он минимальный.
Насчет водовозки Осмерт был прав. Машины или повозки с бочками чистой воды регулярно объезжали всех, работавших на развалинах. Согласно приказу главного санитарного врача гау всем, включая военнопленных, запрещалось пить воду из Эльбы и городских прудов. В целях безопасности не рекомендовалось ею даже умываться. Говорили, что помимо заражения от разрушенной канализации речная вода отравлена какими-то химикатами, вытекавшими из разбитых резервуаров химической фабрики.
— А Гловер знает? — спросил Алекс.
— Нет. Он, конечно, свой парень, но сам пойми: он — лицо почти официальное, и не нужно доставлять ему лишние хлопоты. Вмешивая других, мы перекладываем часть ответственности на них, а это не по-товарищески. Так как? Могу я на тебя рассчитывать?
— Ничего не обещаю, — пробурчал Алекс.
«Вообще-то, мог бы и сам сходить», — хотел он добавить, но, взглянув на восточную бородку и фуражку с британскими королевскими львами на околыше, промолчал.
— И все же я на тебя рассчитываю. — Осмерт положил руку на плечо Шеллена и, слегка наклонив голову, доверительно посмотрел ему в глаза.
Утром, когда отряд занялся расчисткой входа в очередное подземелье где-то между Циркус- и Грюннерштрассе, Осмерт издали знаками подозвал Алекса:
— Ну?
— Не знаю. — Алексу ужасно не хотелось ввязываться в предложенную аферу. — Как я найду это место?
— Три дня назад, помнишь, ты читал нам листовку на стене?
Шеллен, конечно, помнил.
— Сможешь разыскать ее?
Не оставалось ничего другого, как кивнуть и на этот раз.
— Ну и все! Обогнешь дом слева, залезешь внутрь и под обломком первого же лестничного марша пошаришь руками. Только хорошенько пошарь, встань на колени. Я завернул деньги в серую тряпку. Когда найдешь, в карман не засовывай, неси в руках. Как увидишь кого поблизости, незаметно отбрось в сторону. С тебя и взятки гладки.
— А где «хорьки»?
— Там, — показал Осмерт в сторону, — почти полным составом. Травят байки. Давай-ка, берись за эту железяку и потащили.
Они взялись за концы тонкой, закрученной в замысловатую загогулину водопроводной трубы и поволокли ее в направлении видневшейся башни городской ратуши до ближайшего переулка, делая вид, что расчищают площадку. Алекс убедился, что охраны поблизости действительно нет. Справа, в районе затянутой туманом набережной, урчал бульдозер и слышались голоса, слева, вдали, там где раньше была густая застройка, а теперь образовалось пустое пространство, маячили тени людей и лошадей.
— Ну все, давай, — сказал Осмерт, бросая трубу и заботливо отряхивая шинель товарища. — Я подожду здесь. Эй, повязку-то сними.
Еще раз осмотревшись по сторонам, Алекс осторожно двинулся к ратуше. Он хорошо помнил то место с листовкой «Фрайхайтс кампф» на невысокой оштукатуренной стене в середине коротенькой Кройцштрассе. Как раз на полпути от ратуши до Крестовой церкви. Эту улицу он знал когда-то как свои пять пальцев. Там в доме по четной стороне возле самой Ратхаусплац жили Котлета и Птицелов, а по нечетной стороне в полуподвале трехэтажного здания с эркерами и кариатидами — братья Хольцеры.
«Что ж, будем считать это тренировкой, — думал он, взбираясь на гребень кирпичного завала, — когда достану документы, я, пожалуй, точно так же уйду рано утром и к вечерней перекличке буду далеко».
Выбравшись из руин на относительно хорошо расчищенную улицу — кажется, это была Рингштрассе, — он увидел растянувшийся вдоль нее обоз с соломой и дровами. Жандармов не было. Алекс решительно пересек дорогу, на ходу отряхивая шинель и для вида недовольно бормоча что-то под нос. Разумеется, никто не обратил на него внимания. Он пошел между холмами битого кирпича, бывшими когда-то Кройцштрассе, и остановился перед той самой стеной, на которой за эти дни появились новые листовки. Он вдруг отчетливо вспомнил, что на первом этаже здесь находился магазин школьных принадлежностей, рядом — букинистическая лавка еврея Шиллера, еще дальше — фотоателье, хозяином которого был какой-то француз или итальянец. Теперь же, сочтя останки строения неопасными в смысле обрушения, власти решили использовать часть этой стены в качестве одного из мест для официальных объявлений. Для этой цели подступы к ней расчистили, а на Рингштрассе установили указатель.
