Мирослава Томанова - Серебряная равнина
Автомат Станека застучал в нескольких метрах от Леоша. Потом Калаш, Махат и Млынаржик посылали автоматные очереди туда, откуда раздавались выстрелы, а Станек и Леош брели по колено в воде. Остановились. Теперь их черед. У Станека кончились патроны. Он быстро заменил диск. «Останусь я навсегда тут». При мысли о Яне у него тоскливо заныло сердце.
Яркие вспышки взметнулись над районом расположения бригадной батареи. Грохот заполнил всю долину.
Станек воскликнул:
— Еще немного! Это наши!
От радостного волнения связисты забыли о том, что артиллерия бьет по врагу, находящемуся далеко отсюда, и, следовательно, их судьба от нее не зависит.
За лесистым холмом поле утюжили танки — рота гвардии капитана Федорова. Они вели интенсивный огонь, и эхо на все лады разносило грохот по всей долине.
Кучку немцев, застрявшую в долине, охватила паника. Они снова открыли беспорядочный огонь. Рой свинцовой саранчи, прошелестев в камышах, вернул телефонистов к действительности.
— Далеко еще до перекрестка? — спросил Станека Калаш.
— Держитесь! Еще немного — и мы вне опасности.
Страшна была не усталость ног — ее можно было превозмочь, не нагрузка на легкие — можно дышать часто и неглубоко. Страшна была усталость сердца: оно стучало с перебоями, болезненно сжималось. И боль все росла и росла. Телефонисты уже не бежали, они едва волочили ноги. Когда заговорили орудия бригадной батареи, солдатам на мгновенье показалось, что они спасены. Но теперь еще яснее стала безысходность их положения.
Махат, вскрикнув, упал: груз, который был на нем, — сплошной металл, тянул его в болото. Калаш бросился к нему, вытащил на берег и опустил на землю. Станек приказал Млынаржику и Леошу вести по немцам непрерывный огонь.
Очнувшись, Махат увидел над собой Калаша и похолодел: последняя услуга товарищу. Калаш склонился над ним еще ниже, стараясь осмотреть рану.
— Не трогай меня! — крикнул Махат.
— Я тебе помогу.
Махат понял: «Как и Боржеку». Он не сводил испуганного взгляда с рук Калаша. Потом услышал голос Станека:
— Тяжелая рана, Калаш?
— Никакой раны. Оставьте меня. Со мной ничего не случилось.
Неимоверным усилием он заставил себя приподняться и, никем не поддерживаемый, встал.
Цепочка из пяти человек брела по воде. У Леоша иссякали последние силы, он уже не мог тащить всего, что было на нем навешено. Тайком от Станека он снимал с ремня ручные гранаты и незаметно бросал их в грязь.
— Не могу, больше не могу, — выдыхал он чуть слышно, словно извиняясь.
Млынаржик оглянулся, дал несколько очередей в сторону немцев и догнал Махата. У Махата стекала с рукавов вода, бежала по пальцам. Он чувствовал, что с правого рукава текло что-то теплое.
— Млынарж, кажется, меня все-таки зацепило.
Млынаржик дотронулся до его руки:
— Кровь…
Махат быстро сказал:
— Молчи, это пустяки. Хуже, что я где-то посеял автомат…
Леош украдкой стаскивал с себя тяжелый автомат. Он еще колебался, бросить его или нет: «Какой ужас: когда я не должен был стрелять, я стрелял, а теперь, когда мне надо стрелять, у меня уже нет сил». Он держал автомат за ремень, медленно опуская его к воде.
Махат заметил это. Он выхватил у Леоша автомат, крикнул:
— Бегите!
Потом повернулся и, направив автомат туда, откуда немцы вели огонь, давил на спусковой крючок до тех пор, пока не расстрелял весь диск.
16
Сюда, на основной пункт связи, слетались голоса со всех командных пунктов бригады. Приказы, просьбы, проклятия! Беспрерывно щелкали клавиши, выскакивали штекеры, пульт коммутатора от напряжения вибрировал и дребезжал.
После артподготовки Рабас перешел в наступление с юга. Красноармейцы, поддерживаемые танковой ротой капитана Федорова, ударили с севера. Они отрезали немцам, вырвавшимся ночью в долину, путь к отступлению.
Группа Станека молчала. С той минуты, когда Яна услышала в трубке тревожный вопрос Рабаса: «Как же ты вырвешься?», никаких сведений о Станеке не было.
Вошел Шульц:
— Иди отдохни, Яна.
Она не хотела уходить от аппарата, но Панушка строго приказал ей это сделать.
Яна умоляюще посмотрела на Шульца:
— Если отзовутся…
— Конечно, конечно, — пообещал тот, — я тут же тебе сообщу.
Она поднялась в свою комнату. Не зажигая коптилки, не раздеваясь, прилегла на постель. Сна не было. Яна лежала, судорожно прижав руки к губам. В ночи грохотали взрывы. Через незатемненное окно комната ярко освещалась вспышками. Она встала, распахнула окно и, высунувшись как можно дальше, окунулась в ночь. «Так я ближе к тебе. Если нам нельзя быть вместе под одной крышей, то, по крайней мере, мы с тобой под одним небом». Ветер ласкал ее лоб и щеки своей влажной холодной ладонью.
Шульц с трубкой в руке выпрямился:
— Да, такой приказ есть. Немедленно звонить вам. — Он, прикрыв трубку рукой и повернувшись к Панушке, тихо произнес: — Майор Давид. — Заглянул в журнал донесений. — Никак нет. Пока ничего. В последний раз выходили на связь в двадцать тридцать.
Панушка тяжело вздохнул.
— Да, — тихо сказал Шульц, — три с половиной часа от них нет никаких известий.
Ротный, словно загипнотизированный, смотрел на металлический корпус коммутатора. Шульц то растягивал, то отпускал часовую пружинку, которая издавала свистящий звук.
— Да перестань ты! — крикнул Панушка. И вдруг потребовал: — Дай «Кармен». — Взял трубку. Поговорил. Затем повернулся к Шульцу: — Во втором батальоне их нет.
— Это значит… — поднял голову Шульц.
— Не болтай!
Панушка засновал по комнате, но та же мысль, что и у Шульца, не покидала его.
— Что еще мы могли бы предпринять, пан ротный?
— Ничего. Ждать.
— Не надо терять надежды, — сказал Шульц.
— Когда говорят о надежде…
Панушка остановился. Свет от низко стоявшей лампы исказил черты его лица. Трясущийся подбородок казался безобразно огромным.
— Да… надежда… от этого разит карболкой… даже известью… разумеется, бывают исключения, — проговорил Шульц.
— Не надо каркать — еще беду накличешь. Правда, странно, что они не подают голоса.
— Откровенно говоря, пан ротный, это очень странно. Ведь обычно звонят то и дело. Я был уверен, что сегодня будут звонить чаще.
— Почему чаще?
— Ну… я полагаю, что пан надпоручик наверняка звонил бы чаще, позволяй ему хоть немного обстоятельства. — Осмелевший Шульц воздел глаза кверху, к комнатке Яны. Напряженная ситуация располагала к большей взаимности. — А вы, пан ротный, против, что ли?
— Тут, среди всего этого…
Шульц возразил Панушке:
— А я думаю, что для Янички так даже лучше. По крайней мере, ей легче переносить тяготы войны. А наш Старик, что бы там ребята ни говорили, отличный парень.
Панушка смотрел на коммутатор, но тот молчал, словно все подведенные к нему кабели были порваны.
— Отличный, говоришь? Отличный? А что, если он уже «был отличный»? — горячился Панушка. — По-твоему, любовь к Станеку помогает Яне легче переносить тяготы войны? Наоборот, из-за любви эти тяготы еще невыносимее. Сколько было пролито слез, видимых и невидимых, я уже объяснял тебе все это. И теперь, когда в ее глазах опять слезы, быть может, не напрасные слезы, ты считаешь, что я должен радоваться этой любви? — Панушка всю боль свою и гнев обрушил на Шульца: — Да понимаешь ли ты отцовские чувства, дубина? Ни черта не понимаешь. Вы, молодые, только посмеиваетесь надо всем.
— Пан ротный, я — никогда!
Но Панушка так разошелся, что не мог остановиться:
— Говоришь, Яна не так ощущает тяготы фронта. А знаешь ли ты, что однажды пережитое человеком остается с ним навсегда? Оно как бы припаяно к тому новому, чем он живет в данную минуту, и одно от другого нельзя оторвать, как бы ты этого ни хотел.
Было слышно, что кто-то топчется под окном. Шульц нырнул под брезентовую занавеску.
— Пан поручик Вокроуглицкий, — сообщил он.
— Уже опять здесь?
— Вернее, еще здесь. — Шульц снова сел к аппарату. — Но ведь вы раньше говорили…
Затрещал зуммер. Шульц нетерпеливо схватил трубку:
— «Снежка» слушает.
Но выражение его лица сразу стало равнодушным. Он соединил оперативный отдел с начальником штаба. Панушка закашлялся:
— Про Броумов? Про одинокую скалу? Где уж там! Теперь моя дочка на такой скале. Тащим ее за собой по всяким дырам, и, где бы ни остановились, всегда это лишь голая скала, а не родной дом.
Шульц выбежал из хаты и тут же вернулся, досадливо качая головой. Пришли Ержабек и Цельнер, устранявшие неполадки на внутренних линиях связи. Шульц сел к коммутатору:
— Но ведь раньше вы говорили…
Ничего Панушка раньше не говорил, но понимал, чего хочет добиться Шульц своими вопросами: облегчить томительное ожидание. Он вздохнул.
