Василь Кучер - Плещут холодные волны
— Павлик, — зашептал Званцев, — спасибо, что помогал мне. Спасибо, что был возле меня... Я, наверное, не увижу берега...
— Ну что ты? Брось говорить глупости, — горячо сказал Павло.
Но Званцев уже не слышал его. Он напряг последние силы и с трудом выдохнул:
— Не увижу... Жизнь моя... Напиши маме в Ленинград... Конец. Вот и конец...
Он закрыл глаза, глубоко и как-то судорожно вздохнул, словно захлебнулся. И умер.
Павло опустился перед ним на колени, снял пилотку и низко склонил голову. Он стоял долго и неподвижно, словно окаменел, пока чья-то рука не коснулась его плеча. Оглянулся. Рядом стоял на коленях Журба, прижимая к груди выцветшую, поседевшую от морской воды бескозырку. На муаровой ленточке тускло поблескивали золотые якорьки, но на околыше золото уже выгорело. Только по темным следам можно было прочесть название крейсера: «Червона Украина»... Матрос Журба безмолвно стоял возле капитана Заброды, не вытирая слез, катившихся по лицу.
— Павло Иванович, как же нам теперь? Я не выдержу дальше. Если так, лучше головой в воду, — вдруг заговорил Журба.
— Прокоп! Ты ли это? — Павло смерил матроса осуждающим взглядом.
— Да кто же, как не я! — со злостью бросил матрос.
— Не верится что-то. Вытри воду под глазами. Чтоб я этого больше не слыхал. А еще моряк, — холодно бросил капитан и покрыл тело Званцева плащ-палаткой.
И снова через два часа, когда солнце садилось за горизонт, багряно-красное и какое-то зловещее, они наконец опустили умершего за борт.
Словно онемев и окаменев, стояли они на коленях со склоненными головами, отдавая последнюю честь умершему:
— Прощай, дружище...
— Прощай...
Вечернее солнце рассыпало ослепительный жар по всему морю, обагрило воду возле шлюпки, словно кто-то развернул на воде красный стяг. И стяг затрепетал на живой волне, окутал тело Алексея Званцева, связиста из Ленинграда.
Солнце упало за горизонт, и стяг сразу почернел, растаял в море, ушел за капитаном в холодную глубину.
Матросу Журбе почудилось, что он слышит его шелковый трепет, видит радужный след в воде, расходящийся во все стороны от багряного блеска.
Теперь в шлюпке осталось двое.
— Переходи, браток, ко мне. Тут, на носу, вдвоем нам будет теплее. Ночь опять будет холодная, — сказал Павло.
Матрос Журба молча лег сбоку, притаился.
Павло укрыл его плащ-палаткой и, устроившись поудобнее, прижался грудью к костлявому плечу. На сердце было горько и тревожно. Врач, хирург, а похоронил двух командиров, не мог спасти, вырвать у смерти. А дальше как быть? Дальше... Павло чувствовал, что не совсем еще ослабел, что сможет еще продержаться без еды. Но надо хотя бы этого, третьего товарища сберечь, хоть его не отдать в лапы неумолимой карге.
Ему не спалось всю ночь. Павло прислушивался, как дышит и бессвязно бормочет, тяжело вздыхая во сне, Прокоп Журба. Он боялся, как бы у матроса не начались галлюцинации, и охранял его, словно нес ночную вахту. То укроет Прокопа потеплее, то теснее прижмется и обнимет его, согревая своим телом.
Больше ничем не мог ему помочь капитан медицинской службы Заброда. И в страшном бессилии скрежетал расшатанными зубами и снова чуть не плакал,
Над ним сияли большие южные звезды, равнодушно светил холодный месяц, и на нем один брат другого на вилах держал, Каин — Авеля. Так как будто их звали? Какая глупость! Миф и шантаж... Даже на небо прицепили эмблему войны. Брат родного брата на вилы поднял. Религия узаконила войну, сделала ее божьим велением. Возмутительно! И когда же настанет время, что люди не будут больше умирать в боях, а будут жить да жить, а он бы их осматривал и охранял, спасал от болезней и старости? Когда? Неужели и после этой войны, после того как фашистам скрутят шею, люди не одумаются?!
Павло закрывает воспаленные глаза, чтобы не видеть ни месяца, ни звезд, ни этой необъятной морской пустыни, от которой веет холодом и смертью. Но море напоминает о себе ежесекундно. Клокочет под носом шлюпки, словно вгрызается в обшивку. Как тут забудешься? Счастливый матрос. Он спит и хоть сейчас не видит моря и звездного неба. Не видит и не слышит...
Но матросу спалось неспокойно. Ему снился странный сон. Первый сон за все плавание в голодном море. Собственно, это был не сон, а видение той опасной жизни, которой он жил там, на фронте, в окопах. Словно он стоял где-то в стороне и видел себя издали. Будто из одного Прокопа Журбы, прославленного разведчика третьей роты, вдруг сделалось два разведчика. И один из них только что уснул, а второй еще воюет, смеется и ругается, ужинает и пьет холодную воду. И за ним подсматривает этот, первый, дремлющий на носу одинокой шлюпки. И сон и жизнь. И мираж и суровая правда. Такого еще не случалось с Прокопом Журбой с тех пор, как появился он на свет.
Сон этот начался не на войне, а еще раньше, в мирное время.
...Их рота на Малаховой кургане. При ней командир и молодой военврач Павло Заброда. Идет боевая подготовка. Все при оружии. Шагом марш! Кругом! Падай на землю! Ползи по-пластунски! Бросай гранаты! Коли штыком, отбивайся прикладом! Окопы глубокие, в полный профиль. Штурмуй их, бей условного врага. И вдруг начался дождь. Густой, щедрый. Матросы попрятались в окопы и блиндажи. Тучи обложили все небо, дождь и не думал утихать. Неожиданно откуда ни возьмись вылетел из-за горы полковник Горпищенко. Вылетел да как закричит, даже листья на деревьях зашумели:
— Полундра! Дождя испугались? В две шеренги становись!.. Быстро!
Матросы выскочили под ливень, выстроились в две шеренги и в мгновение вымокли так, словно только что вышли из моря. А дождь так и хлещет, так и льет, даже дым по земле стелется.
— Матросы! Дождя испугались! Позор! — гремит Горпищенко и приказывает дальше: — Ложись! По-пластунски на высоту за мной!.. Вперед, орлы!..
Он, как был — в чистом кителе, в начищенных ботинках, при полной боевой выкладке, — первым упал на мокрую землю, в вязкую грязь. А за ним попадали все матросы. Стиснули зубы, покраснели от злости. Но приказ есть приказ. И врач Заброда ползет. Дождь застилает глаза, грязь брызжет за ворот. А полковник не унимается:
— Ниже головы! Обнимайте землю. Обнимайте!
Он ползет невдалеке от Прокопа, сильно выбрасывая вперед руки, широко загребая обеими ногами, словно плывет по морю. Разгоряченный, раскрасневшийся, запыхался так, что даже сопит. И всех видит, за каждым следит, покрикивая то на одного, то на другого. Заметил капитана Заброду:
— Медицина, вперед! Не отставай! Там раненые могут быть! Ясно?
— Ясно! — отвечает врач, ползущий рядом с Прокопом.
Гора хоть и некрутая, но высокая. С нее на матросов несутся потоки мутной воды, лавиной плывет грязь, а полковник все не утихает. Он поднимает роту на штурм, Заставляет матросов бежать и кричать «ура» и сам бежит и кричит вместе с ними. Потом снова и снова бросает их в грязь, и они ползут к вершине, где стоит Нахимовская башня. Дождь не унимается, словно нанял его кто. Ниточки сухой не осталось на одежде, а Горпищенко и не думает кончать учение.
Сам, как черт, вывалялся в грязи и их хочет доконать. Только пыхтит в усы и задорно поблескивает колючими глазами. Посмотрел на Прокопа, что начал было отставать, и тут же подбадривает:
— Вперед, матрос Журба! И голову ниже пригибай! В бою как находка будет, браток.
— Есть, как находка! — цедит сквозь зубы Прокоп, хочет улыбнуться, как полковник, но не может.
До самого вечера дождь лил как из ведра, и они ползали по грязи на Малаховом кургане, пока не истекло все учебное время. Потом полковник выстроил их в колонну по четверо в ряд и повел в училище. Сам он шел впереди вместе с командиром роты и врачом Забродой, весь черный от грязи, как и все они, но веселый, бодрый, свежий.
Приказал:
— Песню, орлы!
Песня разнеслась над тихой Корабельной стороной, и к окнам прилипли любопытные девичьи лица. Ах ты боже мой! Что он натворил с матросами, этот полковник Горпищенко? И как ему не стыдно?! Вывалял их в грязи, сам похож на кочегара! Да еще и распевает в такой дождь. Нет ему ни дня ни ночи, окаянному.
Звонко несется песня:
Не скучай, не плачь, жена, —
Штурмовать далеко море
Посылает нас страна.
Прокоп тоже поет. Ему слышатся какие-то другие слова. Бросив взгляд на улыбающиеся лица соседей, он вместо с ними распевает шутливую матросскую импровизацию:
Штурмовать крутую гору
Посылала нас страна...
Украинские слова перемешиваются с русскими, но матросы не обращают на это внимания: они довольны своей выдумкой. Им весело, что закончились трудные учения, что казарма уже близко. Полковник приказал вымыться всем в бане, надеть сухую одежду и уж тогда идти есть. И сам пришел в столовую ужинать вместе с ними. Шутил и смеялся своим раскатистым басом. И матросы сразу забыли и проливной дождь, и вязкую грязь на Малаховом кургане. После ужина полковник стал на выбор проверять, как они почистили оружие. А ночью снова поднял их по боевой тревоге и побежал в поле, почти до хутора Дергачи. Кое-кто мысленно ругался. Да что ругаться, если полковник вместе с ними был во всех этих переделках?