Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4
В итоге к концу 1943 года я принял решение не делать ничего, что могло бы способствовать победе гитлеровской Германии. Нет, я не произвел переоценки ценностей и не отдал предпочтения сталинскому режиму, как к «своему» меньшему злу. Нет, мне не приходило в голову искать путей искупления моей «вины» перед «Родиной». Перед ней я никакой вины не ощущал, и победа Сталина оставалась в моих глазах не меньшим злом моего народа, чем победа Гитлера.
Вместе с тем психологически такая установка на «выход из игры», на радикальное безоговорочное отвержение обоих сторон, могла иметь для меня только один конечный результат — мою смерть от руки победивших большевиков. Я начал сознательно подготавливать себя к такому концу, и мне действительно удалось выработать в себе «презрение к смерти» и полную невозмутимость при мысли о ней. Ничто при этом не указывало в моем внешнем поведении на происходившие во мне внутренние перемены, если не считать моей неприличной выходки с «Песней о Стеньке Разине» на рождественском товарищеском вечере.
События между тем шли, как всегда, своим чередом. В конце февраля я почувствовал себя очень плохо, и меня направили в больницу военгородка. Что со мной было на самом деле, трудно сказать. Главный врач больницы, пожилой с проседью оберштабсартц, что соответствовало званию полковника, осмотрел меня и установил тяжелую простуду. Лично я предполагаю, что это были первые признаки туберкулеза легких, который свалил меня годом позже. Меня положили в просторную светлую палату, в которой, кроме меня, было человек пять солдат и один унтер-офицер. Я мог наслаждаться кроватью с настоящим матрасом, свежим постельным бельем и сердечным уходом участливых медсестер. Главному врачу я почему-то полюбился. Но фамилию мою ему было трудно запомнить, и он называл меня привычным именем Кривой Рог. В течение января и в начале февраля вокруг этого города шли тяжелые бои, он ежедневно упоминался в сводках Верховного Командования и на некоторое время вошел в оборот немецкого языка.
Так дня два-три я провел в своеобразном «доме отдыха», болтая с товарищами по палате. Каждому из нас было, что рассказать. В такой обстановке я стал быстро поправляться и на вечернем обходе оберштабсартц сказал, что на следующий день он выпишет меня из больницы. Но вышло все иначе.
Вечером в нашу палату зашел солдат, недавно прибывший в наш военгородок с восточного фронта. Он узнал, что его товарищ, с которым он служил на Украине, лежит в больнице, и пришел его навестить. Оба служили на южном участке фронта в районе Умани и Черкас, где немцы только что потерпели крупное поражение. В ходе разговора мой товарищ по палате спросил посетившего его друга, помнит ли он лагерь советских военнопленных в Кировограде. «Как же не помнить?» — ответил друг и рассказал следующую историю.
В средине января крупные соединения советской армии вели наступление на Кировоград, и часть Войск Связи Военно-воздушных Сил, к которой принадлежал рассказчик, собиралась эвакуироваться из города. За день-два до эвакуации в часть пришло распоряжение отрядить группу солдат для охраны лагеря. Большая часть эсэсовской лагерной охраны была брошена на фронт, и не хватало солдат на сторожевых вышках.
В эту группу попал и рассказчик. Сутки они провели на вышках и в караульном помещении, ожидая смены. Наконец, они заметили проходившего мимо оберштурмфюрера (соответствует обер-лейтенанту в армии), сказали ему, что их часть эвакуируется и им пора вернуться в часть собирать вещи.
Офицер посмотрел на часы и сказал тоном, как будто он просил дать ему время позавтракать и выпить кофе: «Подождите. Через пять минут мы начинаем с расстрелом».
В лагере было около 5000 советских военнопленных. За несколько дней до этого они выкопали за лагерем очень глубокую яму (рассказчик назвал 15 метров), не зная, для чего они это делают. Расчет был, что пришедшие советские войска не будут глубоко копать и преступление будет скрыто. Все 5000 военнопленных были расстреляны командой СС.
Гнетущая тишина повисла в палате, а внутри меня все кричало. Тишину прервал голос лежавшего в углу унтер-офицера: «Это наша немецкая культура!» Ответа не последовало. Молчание — знак согласия.
Первый раз в моей жизни я не мог всю ночь сомкнуть глаз. Я представлял в своем воображении, что я сделал бы с этим оберштурмфюрером, если бы он попал мне в руки. Воистину страшен может быть человек! И наиболее страшен, когда из сердца его ушел Бог!
Под утро я задремал. Придя в себя, померил температуру. Термометр показал 40 градусов. Главврач не мог понять, что со мной произошло. К вечеру температура спала, и я на другой день был выписан и вернулся в часть.
Смелый и честный в своей откровенности унтер-офицер потом ушел добровольцем в парашютные войска. Сражался в Италии. Он уцелел. Осенью 1945 года я столкнулся с ним в аудитории Грацкого университета на курсе по дифференциальному и интегральному исчислению. Он узнал меня. Видимо, ему было неприятно вспоминать о разговоре в палате, и в последующие дни он садился в аудитории подальше от меня.
Я же после того вечера объявил войну системе, которая принцип безусловного повиновения и чувство воинского долга извратила бесчеловечной идеологией, превращая солдат из воинов в массовых убийц, неспособных защищаться беззащитных и безоружных людей.
Сначала мой протест вылился в относительно безобидную форму отказа исполнять распоряжения фельдфебелей, которые представлялись мне придирками или унижали мое личное достоинство. Я начал огрызаться и дерзить. Однажды я вернулся в казарму после установленного часа и был на месяц лишен права выхода за пределы военгородка. Но чем дальше, тем больше я стал терять чувство меры и начал передавать моим русским товарищам сообщения английского радио, которое я ежедневно слушал в коттедже оберцальмайстера. А это уже было государственным преступлением!
Опять-таки углубление моего бунта против гитлеровщины ни в коей мере не побуждало меня к капитуляции перед сталинщиной, по-прежнему врагом № 1. Одновременно с растущим убеждением в предстоящем поражении Германии у меня крепло сознание необходимости борьбы со сталинским режимом объединенными силами восставших против него, как и я, соотечественников. В партизанских лесах под Киевом я сидел с карабином наизготовку бок о бок с бойцами русских, украинских и казачьих отрядов. Как-то мимо нашего штаба на Большой Красноармейской улице прорысил взвод казаков в полной донской форме с красными лампасами на шароварах. Тогда же мы услышали о смоленском комитете ген. A.A. Власова и о якобы создаваемой им Русской Освободительной Армии (что было неправдой — Гитлер не дал на это разрешения). В Киеве по немецким частям был даже зачитан приказ, обязывавший немецких военнослужащих отдавать честь старшим по рангу офицерам восточных добровольческих подразделений. Приказ этот исполнялся крайне редко. Мы не приветствовали также, вопреки приказу, и офицеров венгерского гарнизона в Киеве. Это был пример беззлобной заносчивости солдат, которую наши союзники естественно считали оскорбительной.
Тем же летом 1943 года в журнале «Дас Райх» я прочитал статью «Кампфгеноссе Доброволец» («Соратник Доброволец»). Почему-то эта статья не привлекла внимания западных историков русского освободительного движения. Показательно для того времени, что копия журнала «Дас Райх» лежала на одном столе рядом с другим журналом под броским заголовком на титульной странице — «Дер Унтерменш» («Подчеловек»). Яркая иллюстрация двуликости, если и не двуличности, немецкого отношения к советским гражданам, принявшим участие в антибольшевистской борьбе. Понимание и желание помочь народам России выйти на свой путь, с одной стороны, и расистская одержимость и политическая ослепленность, с другой.
В Берлине к нам довольно регулярно приходили власовские и казачьи газеты, освобождавшие меня от чувства оставленности и одиночества. И чем больше я бунтовал, тем больше я понимал, что мне надо к своим. Мое намерение еще более окрепло, когда весной 1944 года я получил письмо от мамы, которое она передала через встреченного ею в Белоруссии немца. Мама писала, что в Перемышле она присоединилась к группе казаков атамана С.В. Павлова.
В мае 1944 года Сводка Верховного Командования сообщила, что во время боев за Крым смертью храбрых пали два батальона крымских татар, до последнего солдата обороняя Севастополь. Как знак признания их героизма, всем добровольцам с Востока предоставлялось право ношения немецких знаков различия. Прочитав сводку, я, не согласовывая моих действий с начальством, отправился в портняжную мастерскую, где знакомые портные нашили мне на рукав ефрейторский угол и две птички на петлице. Мои товарищи по комнате моему примеру не последовали, ожидая официального распоряжения сверху. Распоряжение это так и не последовало, но и мне никто ничего не сказал. Для меня это был акт утверждения моего равноправия с немцами.
