Михаил Крикуненко - Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья
— Не надо, — снова сказал здоровяк, — у меня ребенок.
Кровь стучала у меня в ушах. Ненависть не хотела ничего слышать. Но слово «ребенок» все-таки зацепилось за мои барабанные перепонки. Проскользнуло внутрь. Добралось до мозга…
Медленно вернув курок в исходное положение, я сунул пистолет в карман куртки и пошел прочь. В перевозбужденном адреналином мозгу блуждала мысль. Та самая, что пришла в голову на берегу океана, когда, запивая мясо акулы прекрасным порто, я смотрел на изуродованную акулой (может, той самой, которую я ел?) ногу Макса — хозяина местного ресторана. Мысль, которая не давала мне покоя в «горячих» командировках: в этом мире одни пожирают других. И грань, отделяющая высокие помыслы людей от самых жестоких поступков, призрачна. И вправду, так и есть. Еще немного — и я убил бы человека. Но стал бы он церемониться со мной, не ударь я первым? Вряд ли.
Ольге я тогда ничего не рассказал.
…Заснуть, видимо, уже не получится. События крайнего года накануне новой жизни, в которую мы с Ольгой собираемся улететь сегодня утром, всплывают в моей памяти записанными файлами, некоторые из которых я открываю, чтобы пересмотреть заново.
В апреле мне позвонили из телекомпании CBS и сказали, что за один из документальных фильмов, снятых в Чечне, «Торговцы смертью», о черном рынке оружия, я награжден премией Международного пресс-клуба Америки.
— Это очень престижная эвордс, состоится 64-я церемония награждения. Международный пресс-клаб Америки — старейшая организация. Члены жюри — элита мировой журналистики, — говорила по телефону представительница CBS, иногда вставляя в русские фразы английские слова. И в конце, чтобы я осознал весь масштаб награды, добавила:
— Это что-то вроде «Оскара» для журналистов!
…В торжественном зале Empire State Ballroom при отеле «Гранд Хайят», что на пересечении Лексингтон-авеню и сорок восьмой улицы Нью-Йорка, собрались мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях. Смокинг я взял напрокат в маленькой лавке у старого еврея, поразительно похожего на Чарли Чаплина. Покупать смысла не было. Вряд ли в скором времени мне представится еще один случай его надеть.
На овальных столах среди блюд с кровавыми стейками и бокалов с вином горели свечи в память о погибших журналистах. Еще одна большая свеча — на сцене, куда выходили по очереди лауреаты. Звезды мировой журналистики говорили о нужной и благородной работе своих коллег, о жестокости и несовершенстве мира, которому так нужны репортеры, говорящие правду. Поздравляли награждаемых. Меня вызвали в самом конце, когда в Нью-Йорке наступила глубокая ночь. Многие в зале клевали носами и поглядывали на часы.
Я поблагодарил за высокую награду. Зачем-то сказал, что в Москве наступило утро. Все засмеялись и даже немного оживились, а я подумал, что Ольга наверняка уже встала и собирается на работу. Мне поаплодировали и вручили диплом.
…Нью-Йорк в апреле холоден и депрессивен. Во всяком случае, таким он показался мне в тот раз — в конце апреля 2003-го. С океана дул промозглый, сырой ветер. Его силу увеличивал эффект трубы, создаваемый ровными рядами небоскребов, выстроившихся на Манхэттене в стриты и авеню. Я ежился от холодного ветра и нависающих серых глыб небоскребов, вдавливающих мою психику в асфальт. Возможно, дело как раз в психике, а не в апреле или Нью-Йорке. Знакомый психотерапевт Гриша, с которым меня как-то познакомила Настя, специализировался на теме военного стресса. Как-то раз Гриша, неожиданно и без всякого повода, заявил, что меня непременно надо лечить. Мы встретились, чтобы обсудить его участие в одном из моих репортажей в роли эксперта. Помню, пили с ним красное сухое в тени, на открытой веранде рыбного ресторана. Гриша выковыривал устриц из раковин маленьким двузубцем, сбрызгивал их лимоном и отправлял в лоснящийся рот. Было теплое летнее воскресенье. В такие дни в воздухе витают нега и приятная лень. Всё что угодно, только не агрессия. Хорошее чилийское вино расслабляло и успокаивало. Симпатичные девушки за соседним столиком пробуждали приятные, хоть и бесполезные фантазии. А он взял и все испортил. Когда очередной моллюск скользнул в его желудок, Гриша сделал глоток вина и сказал:
— Тебя тоже надо лечить, старик. Как и всякого, кто хоть раз видел войну. И чем скорее, тем лучше. Ведь вам только кажется, что вы нормальные. Но это, разумеется, не так!
Я дал ему в морду. Скользкую от моллюсков. Но Гриша только утвердился в моем диагнозе. Больше мы, разумеется, не общались.
…Весеннее солнце ползло по блестящим бокам небоскребов-титанов, почти не касаясь тротуаров. Подпирающие далекое, как американская мечта, небо, здания отбрасывали на Манхэттен тень, в которой копошились маленькие, как муравьи, люди, снующие между нескончаемыми вереницами такси, похожих на больших желтых жуков.
Ни друзей, ни знакомых в Нью-Йорке у меня не было, и целых пять дней, любезно оплаченных CBS, я бесцельно слонялся по городу, изучая витрины магазинов и меню кафе, в которые заходил выпить горячий кофе и перекусить. Я и раньше бывал в Америке, но впервые был так далеко от Ольги. Мы звонили друг другу при каждой возможности, не думая о разнице во времени. Будили друг друга звонками и говорили подолгу обо всякой ерунде, будто находились в соседних домах, забывая о счетах. Но этого мне было недостаточно Мысль о том, что Ольга находится на другом конце планеты, что разделяет нас океан, не позволяла мне радоваться престижной награде, репортаж о вручении которой даже показали в России в «Новостях».
Почему-то вместо радости я испытывал пустоту. Неожиданный успех создал внутри меня вакуум, который необходимо было срочно заполнить. Я скучал по Ольге. И понял, что стал физически зависеть от того, рядом ли она, могу ли к ней прикоснуться, потрогать волосы, почувствовать запах кожи…
— Брат, ты ведь русский? — окликнули меня возле метро.
Я обернулся и опешил. Передо мной стоял Зула!
— Ну, че застыл? Я же вижу, что русский! Нашего брата за версту видать! Что в «Кадиллаке», что в метро, — Зула заулыбался своей белоснежной улыбкой.
— Мы здесь в Штатах все русские. Что чеченцы, что киргизы. Я вот, к примеру, калмык. В России меня чуркой называли косоглазой. Ну, ты знаешь! — и Зула весело расхохотался, — А здесь я русский, понял?
Я стоял и смотрел на двойника Зулы и не мог поверить, что такое бывает. Жил себе Зула и не знал, что на другом конце света существует его абсолютный клон. Только живет он совершенно другой жизнью. И понятия не имеет ни о чеченской войне, ни об ожерельях из ушей убитых врагов. Возможно, и зовут его также — Зула. И у настоящего Зулы могла бы быть совсем другая жизнь. А может, душа Зулы переселилась в него? Только сам он не знает, что он — тот самый Зула. Пустил себе пулю в лоб и очутился в таком же теле, только в Америке. А файлы прошлой жизни стерты. Но что-то осталось на подсознании. Не зря же он подошел именно ко мне. Не случайно мы встретились за океаном. Может, у каждого из нас есть на планете клон? И даже не один?
— У тебя не будет мелочи на метро? Представляешь, бабки забыл, — спросил парень.
У него даже голос и интонации были те же! Я протянул двадцать долларов.
— Нет, это много, — замотал головой калмык. — Дай пятерку.
— Меньше нет. Бери.
— Ну, спасибо, братан! Встретимся еще раз — обязательно верну!
И Зула побежал в подземку. Я не стал спрашивать, как зовут русского калмыка и был ли у него брат-близнец…
Ольге стало жарко, она отодвинулась от меня, откинув край одеяла, из-под которого показалась красивая, полная грудь. Локоны темных шелковистых волос раскинулись по подушке, закрывая плечи и половину лица. Однажды она спросила — не осветлить ли ей волосы. Я сразу понял причину. Ей казалось, что вторую половину ее крови, чеченскую, выдают карие глаза и темные волосы (которые ей очень идут). Славянские черты лица, доставшиеся от матери, вместе со светлыми волосами, по ее мнению, защитили бы от ненужных вопросов. Конечно, она не могла забыть того детину из метро. А вскоре случилась еще одна история…
Ольга задержалась в фирме отца и попросила ее встретить на остановке. Путь к нашему дому лежит через длинный и мрачный подземный переход.
Внутри гадко похолодело, как только я сбежал по скользким ступеням, ведущим в подземелье, где сквозила безысходность, пахло сыростью и мочой. Ольга испуганно и безуспешно пыталась обойти троих парней, преградивших ей путь. Что-то лепетала, чтобы пропустили, но те глумливо гоготали, предвкушая веселье, тянули к ней руки. Защипало досадой грудь об оставленном дома «макарове». Трое, но не качки, примерно моей весовой категории. Не то что тот детина. Лет по двадцать — двадцать пять, хотя вряд ли это можно назвать преимуществом для меня. Вроде не пьяные, если только немного. Но обозленные, наглые. Отморозки.
