Игорь Акимов - Дот
Так они встретили Чапу.
Чапа сидел на земле, рядом лежали солдатский вещмешок, скатка и ППШ. Скатка была прострелена и испачкана кровью. Но на самом Чапе не было следов ранения.
Появление пограничников не произвело на него впечатления. Он не стеснялся своих слез; возможно, стеснительность была ему вообще не свойственна, для самостоятельных людей — обычное дело. Неторопливо оглядев Ромку, Залогина и Тимофея, он словно между прочим поднял ППШ и положил себе на колени. Тоже разумно: на этих трех парнях не написано, какой они веры.
— Как тебя звать-то? — спросил Тимофей.
Стирая слезы, Чапа провел рукавом по лицу.
— Чапа.
— Это что ж за собачья кличка?
Такого Чапа не ждал. Его лицо напряглось — и все же он заставил себя улыбнуться.
— Насправдi мое iмья Ничипор. Но потiм вы все одно додумаетесь до Чапы — всi додумуються; то я экономлю ваш мыслительный процесс.
— Ага. Но ты ведь не просто Чапа, — мягко сказал Тимофей. — Судя по твоей одежде — ты ведь еще и красноармеец?
— Логично рассуждаешь, — согласился Чапа.
— Тогда почему, — уже своим обычным сержантским голосом произнес Тимофей, — ты сидя разговариваешь со старшим по званию?
Такой голос убедительней любого документа, но Чапа не хотел продешевить, показав, как он счастлив. Багажом первого впечатления, которое ты произведешь, потом будешь жить ох как долго!..
— Шо на тобi мундир — то я бачу, — сказал Чапа. — Но мне интересно: якоi армии ты генерал?
Тимофею это понравилось. Он стянул с плеч свою торбу, связанную узлами из немецкого одеяла, достал и развернул свою гимнастерку, — так, чтобы были видны петлицы.
Чапа поднялся.
— Виноват, товарыш сержант.
— Ничего, — сказал Тимофей. — Все правильно.
— У такому разi можу задать вопрос?
— Говори.
Чапа мотнул головой в сторону танков.
— От скажить, товарыш сержант, — шо ж цэ таке?
Тимофей подумал.
— Тебе правду? Или соврать?
— Та кому ж вона нужна — отая правда? — рассудил Чапа. — Кому вiд неi хоч раз було добре?
— Да ты мудрец! — усмехнулся Тимофей. — Не переживай: все будет хорошо.
— Отак?! Ну и слава Богу. А то я сумлевався.
— Ладно, ладно… сомневаться вредно, — сказал Тимофей. — От этого голова болит. Ты как здесь оказался?
— Та потерявся ж я!
— А если подробней?
— Ну, послав мэнэ командыр у село з особым поручением — четверть самогону добыть. Поки я выбырав, у кого кращий — там и впав. А вранцi прыбiг до своих — а вже нiкого нема. Зато кругом нiмцi.
— А чего ж именно тебя послали… вот такого?
— Та я ж денщик!
— По-нашему — жополиз, — сказал Ромка.
— Ты мэнэ не чипай, — сказал ему Чапа, — бо наступного разу за такi слова морду лыця начищу.
— Неужто сможешь? — развеселился Ромка.
— Может — и не зможу. Но постараюсь.
Сейчас они совсем, как два щенка, подумал Тимофей. Обнюхиваются, чтобы понять, у кого какая будет роль. Ромка никому не уступит первый номер, а Чапа — сразу видать — никогда первым номером и не был. Но и вторым… Как-то трудно его представить вторым. Может — он вообще штучный, только не хочет, чтоб об этом узнали?..
— Когда ел последний раз? — спросил Тимофей.
— Та вже й не памьятаю, — соврал Чапа.
— А в танках искал?
— Та хто ж еду оставит? — искренне удивился вопросу Чапа. — Та ще й на войне…
История его была простая.
Конечно — про самогон он соврал. С самогоном была на самом деле такая история, ну, не совсем такая, попроще и покороче. И случилось это не с ним, и еще до войны. Позже, в хорошей компании, чтобы потешить публику, Чапа развил банальную информацию до байки, оснастив свой рассказ натуралистическими деталями. Сейчас детали не понадобились, сейчас нужен был ответ простой и достоверный. Ответил — и закрыл тему. А если бы стал рассказывать, что с ним случилось на самом деле…
Служил он в стрелковом полку вестовым командира роты. Каким он был вестовым — не суть важно; чувство юмора и здравый смысл делали его жизнь в казарме вполне сносной; хотя из-за своего простодушия он то и дело попадал в истории. Последняя случилась в первый же день войны. Естественно, пострадавшим оказался его лейтенант. Выяснилось это не сразу, когда полк подняли ночью по тревоге, а несколько погодя, когда после десятичасового непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров, вышел на исходный рубеж и стал окапываться. Только тут подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту, и в первую же минуту обнаружил Чапину оплошность.
Этот лейтенант был личностью своеобразной, вернее — позволял себе быть таковым. Когда-то, еще в начале службы в полку, ему случилось отличиться неким оригинальным способом, каким именно, впрочем, никто уже не помнил, но репутация сохранилась. Даже командир полка и начштаба, когда речь заходила о лейтенанте, всегда говорили: «Ах, это тот, который… ну как же, помню, помню…», — следовательно, ко всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на виду. И он позволял себе время от времени высказываться смело и нелицеприятно, чем еще больше укреплял свою репутацию командира неординарного. А «раз человек такой — какой с него спрос?» — и ему зачастую сходило с рук то, за что крепко пострадали бы иные.
В ночь начала войны лейтенант пропадал невесть где. У него был очередной бурный роман в заречном селе, с кем именно роман — не знал никто из приятелей, тем более — Чапа. Ему лейтенант наказал раз и навсегда: «Ты не знаешь, куда я иду, — внял? Ты не знаешь имен моих барышень, — внял? А если прознаешь случайно — тут же забудь от греха подальше…» Это случилось после того, как Чапа, дважды подряд, проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта посреди ночи — естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант и темнил.
На этот раз судьба грозила лейтенанту немалыми карами. Диапазон был широк: от серьезной взбучки — и до штрафбата. В любом случае его репутации — а значит и карьере — предстояло понести невосполнимый ущерб. Весь строй жизни ломался! Честолюбивые мечты… о них можно забыть. Жизнь потеряла краски, стала серой. Догоняя свой полк, лейтенант так измучился мрачными мыслями, что, наконец оказавшись в траншее, которую копали его красноармейцы, понял, что явиться с докладом к командиру батальона пока не в силах. Вот почему очередное событие, которое в другое время он воспринял бы, как досадную неприятность, — стало для него ударом в сердце.
Дело в том, что лейтенант был страстным коллекционером. Как сказал бы философ, он был человеком, который духовную нищету компенсирует искусственным интересом. Когда мы из конкретных предметов (обратите внимание: созданных другими) складываем некую целостность, — у нас возникает иллюзия творчества, жизнь наполняется смыслом (меркантильный интерес мы здесь не рассматриваем). Потому коллекционирование очень приятно. Доступно каждому. И решает самую главную проблему: заполняет в душе (пусть и фиктивно) пустоту, с которой жить невозможно. Правда, есть и другие, более радикальные способы борьбы с пустотой души. Например — пьянство и наркота. Они выручают многих. Но ведь не в армии! Тем более — если в мечтах примеряешься к маршальским звездам. Успешные романы с барышнями неплохо служат самоутверждению, но пустоту ими не заполнишь. Вернее, пока роман пылает — за его пламенем не видишь пустоты, но едва он погас… какой смысл вспоминать пепел? Значит, даже памятью о нем не прикроешь пустоты в душе…
Лейтенант коллекционировал опасные бритвы.
Как выше было сказано, коллекционером он был страстным, поэтому, едва объявившись на позиции, первым делом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией.
— Ваше лiчное оружие, шинель и смена белья в ротной линейке, товарыш лейтенант, — доложил Чапа.
Он не специально оставил в казарме коробку с бритвами. Забыл. Просто забыл. Да если б и не забыл, — чего ради он должен был ее прихватывать? Ну — подняли ночью по тревоге. Не впервой. Уж столько их было — этих ночных учебных марш-бросков; разве хоть раз заходила речь, чтобы забирать с собой все личные вещи? Это уж потом, когда копали траншею, прослышали, да и то не наверное, что война.
Чапа не видел за собой вины.
— Я тебя про коллекцию спросил. Про коллекцию. Внял?
Лейтенант говорил тихим голосом.
Беда не приходит одна, лейтенант это уже понял; он чувствовал, что надвигается очередной удар, и виновник всех его бед — вот он — был перед ним. Если бы лейтенант был злым богом, он зашвырнул бы Чапу в преисподнюю — пусть на себе испытает, что чувствуют люди, когда теряют самое дорогое. Но зашвырнул бы не сразу. Сперва решил бы проблему с коллекцией. Лейтенант глядел в непроницаемые, как у куклы, круглые Чапины глаза — и пытался прочесть в них правду. Знал правду, конечно же знал, но это знание казалось ему таким ужасным, что лейтенант боялся дать ему всплыть. Он топил это знание, и, надеясь на чудо, ласково заглядывал в глаза вестового. Он бы молился, если б умел, но лейтенант не умел молиться, и потому бессознательно (чем значительно снижается доля его вины) поминал бога в душу мать…
