Хануш Бургер - «1212» передает
Клатови был освобожден вот уже несколько дней, но здесь в противовес селам, которые мы проезжали, чувствовалась в отношении к нам какая-то сдержанность. Я невольно вспомнил освобождение Парижа и тот порыв радости, который охватил жителей. Парижане окружили нас теплом и заботой.
В Клатови ничего этого не было. Что же случилось? Но вскоре все стало ясно.
Мы выехали за город. Перед нами лежало голое поле. Справа, несколько поодаль, находилось городское кладбище. Слева от дороги тянулся парк, огороженный высокой изгородью. Перед входом в парк стояли двое часовых. Один солдат американский, другой…
— Джо!… Стой!
Я выскочил из машины и побежал к часовым. Не могло быть, чтобы…
Но это было так. Я не ошибся. Другим солдатом оказался эсэсовец в форме и при оружии. Два дня после безоговорочной капитуляции — и вооруженный эсэсовец!
— Что это значит? — спросил я по-английски американского солдата.
Тот смущенно улыбнулся и пожал плечами.
Увидев нашу машину и майорские нашивки Шонесси, ко мне подошел лейтенант. Он подумал, что меня послал мой начальник.
— Посмотрите.
Я вошел в парк.
Там стояло десятка три различных машин и мотоциклов с колясками. Все раскрашено под маскировку.
На траве лежало до сотни людей: эсэсовцы, женщины в форме вермахта или в светлых пестрых платьицах.
Мужчины вооружены пистолетами и автоматами. На парковых дорожках — пирамиды с оружием. На открытом грузовике установлен легкий пулемет. Рядом с ним трое немцев играли в карты.
Лейтенант бросил озабоченный взгляд в сторону Шонесси, который в сопровождении Джо и Блейера шел к парку.
— Дело правильное, — заискивающе начал лейтенант. На наших рукавах были нашивки двенадцатой группы армий, и он, наверное, принимал нас за инспекцию сверху.
— Это эсэсовское подразделение вместе со своим обозом пыталось выйти к американцам, — продолжал объяснять лейтенант. — Они боялись русских. Кто может их за это осудить? — извиняющимся тоном добавил он.
В Клатови еще до прихода американцев эсэсовцы услышали о Пражском восстании и, естественно, стали опасаться, как бы и здесь не произошло нечто подобное. Они взяли из местного населения заложников, с тем чтобы при необходимости обеспечить собственную безопасность у восставших чехов. Когда в город пришли американцы, эсэсовцы сдались им в плен, расстреляв при этом своих заложников, которые якобы их только стесняли. Но вскоре стало известно о приближении русских, и эсэсовцы от страха впали почти в истерику, так как американское подразделение, находившееся в городе, было, на их взгляд, недостаточно сильным, чтобы защитить их от народного гнева.
Американский военный комендант был родом из Алабамы. Он прекрасно знал, что такое линчевание, и сразу сообразил, что от него требуется защитить эсэсовцев, которые сдались в плен! Война кончилась, так что стоило ли подвергать этих людей опасности? Вот он и вооружил эсэсовцев.
— Да, но объясните мне ради Бога, — обратился я к Шонесси. — Почему он не вооружил, например, чехов и не заставил их охранять убийц?
В это время из города показалась процессия: это хоронили расстрелянных эсэсовцами жителей. В голове процессии несли траурные флаги, потом гробы, за ними шли родственники убитых и жители Клатови. Приглушенно и строго играл духовой оркестр.
Стоять рядом с эсэсовцами было стыдно не мне одному. Лейтенант смотрел себе под ноги. Шонесси быстро спрятался за тополь, а Джо покраснел до самых ушей.
Возможно, это произошло случайно, но, как только процессия поравнялась с нами, оркестр перестал играть, и были слышны только шаги людей. Траурная процессия превратилась в настоящую демонстрацию!
Мы перестали существовать для жителей Клатови!
Скрипели колеса. Подол черного блестящего платья какой-то старушки волочился по пыльной дороге. Люди шли молча, единодушные в своем презрении к нам. И только на повороте к кладбищу оркестр заиграл снова. Не проронив ни слова, мы сели в машину.
В селах царило неудержимое веселье: здесь никто ничего не знал о том, что произошло в Клатови. У въезда в село нас встречали ребятишки. Худыми ручонками они протягивали нам цветы. Потом нас останавливали девушки. На центральной площади преподносили пиво и хлеб. Впервые за долгие годы я наслаждался запахом свежеиспеченного крестьянского хлеба. Когда же выяснилось, что двое из американцев в довершение ко всему говорят по-чешски, градом обрушились вопросы: «Случайно, не знали ли вы господина Ержабека из Клевленда? У него была своя большая мясная лавка!», «А братьев Восецки?», «А портного Бартунека из Омахи?», «А разве вы не пойдете на Прагу?»…
Однажды мы увидели зрелище, которого никак не ожидали. Подъезжая к небольшой высотке, мы почувствовали резкий неприятный запах. Это был запах табака и человеческого пота.
Джо притормозил. Перед нами, насколько мы могли рассмотреть, лежали и сидели немецкие солдаты, которым удалось вырваться из советского котла. Их здесь было тысяч десять, а может быть, даже и сто. Они лежали, как отдыхающие на пляже в жаркий солнечный день.
Ни на одном из солдат не было полной формы. На многих напялены гражданские брюки и жакеты. На месте петлиц и знаков отличия торчали белые нитки. Многие солдаты, стащив с себя пропитанные потом френчи, лежали в нижнем белье или вообще голыми. Вся эта масса шевелилась, как муравейник.
Офицеры сидели в сторонке. Старое правило!
Курт Блейер тут же вспомнил, как один немецкий кинорежиссер для съемки фильма «Три дня строгого ареста» нанял пятьсот статистов, которые должны были изображать кайзеровскую армию. Статистам выдали кому офицерскую форму, кому фельдфебельскую, кому просто солдатскую. В обеденный перерыв всех статистов кормили в большом спортивном зале. Войдя в зал, режиссер, к своему удивлению, увидел, что все эти люди стихийно разделились по званию: «солдаты» обедали отдельно, «унтер-офицеры» и «офицеры» — за особыми столами.
То же самое было и здесь. У самой дороги, по которой медленно катил наш автомобиль, отдельно сидели офицеры. Один из них был раздет по пояс, свою форму он свернул в узел. Другой мыл в каске ноги. Штабному офицеру помогал раздеваться солдатик с замученным видом. Рядом полковник в полной форме сжигал свои документы и фотографии, которые он только что показывал соседу. Тот в одном нижнем белье сидел на корточках и разбинтовывал руку, бросая марлю в огонь. Никакой раны на руке не было.
На повороте дороги мы увидели американскую машину с громкоговорителем. Коренастый потный фельдфебель с лысой головой и желтыми зубами говорил в микрофон. Рядом стоял долговязый сержант.
— …согласно приказу все подразделения при любых условиях должны соблюдать дисциплину. Ни один человек не имеет права никуда отлучаться. Питание будет выдаваться по предъявлению солдатской книжки!
— Дальше! — прорычал Шонеесси.
В два часа мы миновали серые запущенные пригороды Пльзена. Я вспомнил разговор с Клипом. Семьдесят процентов заводов Шкода разрушено! И все это сделала наша авиация…
Я ничего не понимаю в прокатных станах, мартеновских печах, мастерских, генераторах и транспортерах. До войны все это было для меня не больше, чем объект для рисования. Но даже несведущему человеку, увидевшему результаты бомбежки заводов Шкода, становилось ясно, что все эти стальные развалины никогда не восстановить.
Какие-нибудь две недели назад это были крупнейшие заводы в Европе, выпускавшие паровозы, колеса, стальной прокат, листовое железо, проволоку, железнодорожные рельсы, оружие. Все это освобожденная Чехословацкая республика должна будет ввозить из-за границы!
Почему в Германии пострадала лишь небольшая часть индустрии? Ведь американские самолеты бомбили в основном сеть дорог и склады горючего! А здесь с методической последовательностью уничтожен гигантский объект индустрии… И это в то время, когда война шла к концу и комбинат уже не имел военного значения.
— Не делайте из всего этого трагедии, Петр, — успокаивал меня Шонесси. — Подобная нагрузка для такой маленькой страны была бы чересчур большим бременем. Дядюшка Сэм мигом справится с этим, а ваши чехи пусть сосредоточат свои усилия на чем-нибудь другом. На производстве стекла, фарфора, развитии курортов, на народных танцах и тому подобное… Никаких вам забот! Мы не бросим чехов на произвол судьбы!…
Шонесси, взяв с собой Блейера, пошел в комендатуру узнать подробности о положении в Праге.
— Хелло, Петр!
Я не верил своим глазам. Рядом с машиной стоял Сильвио.
— Я знал, что ты все же выберешься сюда!
Во мне боролись противоречивые чувства: радость встречи и горькое воспоминание о его отъезде. Он, видимо, заметил это.
— Разочаровался во мне, не так ли? — спросил Сильвио с вымученной улыбкой.
