Алексей Гребиняк - Угол атаки
Будем же помнить о них.
Меня иногда спрашивают – а что мы поимели с той войны, кроме абстрактного удовлетворения от причастности к победе? Что стоящего получил Союз взамен десятков «МиГов», сотен ракет и зенитно-ракетных комплексов, тысяч автоматов? Ведь это все было создано на наши, советские деньги – неужели им нельзя было найти лучшего применения?
– Вениками расплатились, – хмыкнет кто-то с усмешкой. – Равноценный размен, да…
– Да не вениками, – улыбнусь я. – Камрань – слыхали такое слово?
– Нет, – скажет большинство.
– Конечно, – пожмут плечами отдельные знатоки. – Это где «Витязи» разбились[56]…
– Правильно, именно там, – вздохну я. – Так вот, эту базу на юге Вьетнама нам после войны передали в долгосрочную аренду. Там есть аэродром, способный принимать даже стратегические бомбардировщики, и стоянка для военных кораблей. Вьетнамцы в счет полученного вооружения также помогали строить там станцию для слежения за спутниками. А наши летчики оттуда летали на патрулирование южных морей, наши моряки оттуда совершали дальние походы. Считайте, поддержкой коммунистов мы обеспечили себе военное присутствие в Юго-Восточной Азии. А это дорогого стоит.
– Да уж, дорогого… – усомнится кто-то. – Столько денег вбухали…
– Думаете, американцы в своих европейских и азиатских союзников – меньше? – ехидно уточню я.
– Ну… – пожмет плечами собеседник.
– Ну вот и славно, – отвечу я.
…Мы уйдем из Камрани лишь в конце двадцатого века. Еще долгие годы после развала Союза там будут присутствовать наши военные, и лишь в 2000 году договор о долгосрочной аренде Камрани будет расторгнут. Хотя нам предлагали ее за сущие копейки, в которые обходилась эксплуатация одной (!) атомной подлодки. Но военное командование сочло базу нерентабельной – и мы потеряли последний азиатский форпост советской империи…
Грустно, читатель. Очень грустно.
Эпилог
Май 2008 года.
Электричка Москва – Монино
Народу в вагоне было всего ничего: несколько рассредоточившихся по вагону разновозрастных теток, двое парней да старик в черном плаще. Парни от самой Москвы разговаривали о самолетах. Один был в джинсовом костюме и в очках, другой – в камуфляжных штанах и черной куртке. Старик, сидевший рядом с ними, прислушивался от нечего делать, но молчал.
Электричка, зашипев дверями, отделилась от перрона Мытищ и стала с нарастающим гулом набирать скорость. За окном проплывали сонные дома и деревья. Солнце еще не разогнало тучи, застлавшие небо, и потому погода была отнюдь не праздничной. Лязгнула дверь. Из соседнего вагона появился небритый дядька в потрепанном камуфляже, державший в руках старенькую гитару.
– Граждане пассажиры! – хрипло провозгласил он. – С Днем Победы вас!
Ударив по струнам, он запел «Эх, дороги». Пел он не слишком умело, но старательно. Кто-то полез за мелочью, а кто-то даже не обернулся. Мало ли таких певцов бродит по электричкам…
– И еще одна песня… тоже ветеранам, но других войн, – произнес певец, когда отзвучал последний аккорд.
Электричка почему-то остановилась на перегоне между двумя станциями. Было необычайно тихо. Примерившись, мужик взял первый аккорд и негромко запел:
Поверь, рассказ мой не из тех историй,
Что с армии привозят пацаны,
В моей судьбе была война, которой
Не числится в истории страны…
Старик вздрогнул и удивленно посмотрел на певца. А тот продолжал:
Нам было двадцать, сыновьям России,
Готовым грудью встать за всю страну…
Виновных нет. Мы сами напросились
На неофициальную войну.
Мальчишки, не судите, бога ради!
Мы думали, нам крупно повезло —
С приятелем летать в одном отряде
Бок о бок, так сказать,
К крылу крыло…
Умолкли и обернулись теперь и те двое парней, только что ожесточенно спорившие о каком-то «Дугласе». А дядька вдруг запел громче и решительней:
На стол все документы и награды,
И с этого мгновенья ты – никто.
Разведка – что слепой полет над адом,
Сначала – мы, вьетконговцы – потом.
И лезвие огня сверкало ярко,
Предутреннюю вспарывая мглу,
Когда на форсаже взлетала «спарка»,
Похожая на тонкую иглу…
Теперь певца слушали уже все. Умолкли даже тетки в дальнем конце вагона. Старик бросил взгляд в окно – и обомлел, явственно увидев темно-зеленый самолет, одиноко стоящий на асфальтированной площадке в сотне метров от железной дороги. Нелепо и несуразно смотрелась боевая машина среди облезлых гаражей и сараев. Поезд вдруг тронулся с места и понесся прочь, набирая скорость. Самолет мелькнул и пропал за строениями, но старик сразу узнал его. Машина времен его лейтенантской юности. «Балалайка»…
– Откуда ты взялся тут, друг? – едва слышно пробормотал он, тщетно ожидая – не появится ли самолет снова в просветах между постройками.
А певец продолжал:
Тот профиль самолета в белых звездах
Наверно, мне не позабыть уже…
И тень ракеты класса «воздух – воздух»,
И перегрузки в диком вираже…
Моей машины бренные останки
Неслись к земле чадящей головней,
А в вышине два белозубых янки
Беззлобно хохотали надо мной.
Стучали колеса. Поезд удалялся от Мытищ, и с каждой секундой старик все больше убеждался, что самолет ему не привиделся.
Мне повезло – меня на третьи сутки,
Почти что как в кино, отбил десант.
Потом хирург, большой любитель шутки,
Спросил – ну как, мол, там, на небесах?
Я лишь мычал, наркозом оглушенный,
Но с той поры, хоть столько лет прошло,
Мне снится запах операционной
В сопровожденьи непечатных слов.
Да я-то ладно, мне Господь отмерил
За тех парней, что к звездам вознеслись,
Обидно вот, что те, кому я верил
От нас так суетливо отреклись…
Но навсегда со мной, как запах хлеба,
Тот сон, в котором, всем смертям назло,
Мой самолет в тропическое небо
Вонзается серебряной стрелой…
И, чуть помедлив, певец закончил:
Си-и-иние
Небеса над Росси-и-ею,
Облака в белом инее
И закаты в росе-е-е!
Горько-о-о нам:
В царстве неба жестоко-ого
Тридцать пять было соколов,
Уцелело лишь семь…[57]
Утих последний аккорд, и мужик, сняв замызганную кепку, пошел по проходу между сидений.
– С-сукин сын! – с восхищением пробормотал старик, торопливо нашаривая в карманах мелочь. Две или три разнокалиберные монетки там все-таки нашлось. Отыскалось несколько монет и у парней.
– Ты откуда эту песню знаешь? – поинтересовался старик, когда певец подошел к ним.
– Напели как-то, – пожал плечами парень. – А я запомнил…
– Хорошая песня… – сказал старик, опуская рубли в кепку. – Спасибо, сынок.
– Не за что, отец. С наступающим! – певец пошел дальше. Звякали монеты, шелестели мелкие купюры, которые ему щедро накидали в кепку остальные пассажиры.
– Простите… вы летчик? – спросил парень в очках. – Летали во Вьетнаме?
– Да, летал, – кивнул старик. – Я был инструктором. Вьетнамцев на «МиГ-21» учил летать.
– А с «Фантомами» встречались? – спросил второй.
– Было пару раз.
– А сбивать удавалось? – уточнил парень в очках.
– Один раз видели, как он потом упал. Этого вот засчитали. А другой раз американец ушел.
– Здорово! – парни переглянулись.
Потом тот, что был в черной куртке, спросил:
– А награды у вас есть за эту войну?
– Есть. Орден потом дали, – ответил старик. – А вы сами, я гляжу, в авиации понимаете. На кого учитесь?
– Я на авиатехника, – сказал парень, – а он – на психолога.
– Понятно, – усмехнулся старик. – А я думал, вы оба – авиаторы.
– Да не, – поправил очки второй. – Я скорее любитель. Просто нравятся самолеты.
– Понимаю. У меня с этого же начиналось, – улыбнулся старик. – Правда, в мои годы попроще было стать летчиком, но у вас еще все впереди.
– Я думаю, со временем получится и у меня, – ответил юноша.
Всю дорогу они разговаривали о том о сем, изредка переключаясь на тему вьетнамской войны и авиации. Потом, когда голос машиниста возвестил с потолка, что поезд прибыл на конечную станцию, выяснилось, что им в разные стороны: парни направлялись в авиационный музей, а старик – в гости к своему сослуживцу. Тепло попрощавшись, они разошлись.
Старик добрел до нужного ему дома и позвонил в дверь. Почти сразу ему открыл дверь улыбающийся сослуживец. Тоже седой как лунь, но все такой же крепкий.
– Володя!
– Миша!
Они обнялись. В коридор выскочил внук Маргелова, застыл, глядя на стариков.
– А это мой меньший внук, Дима зовут! – гордо сказал Володя. – Пять лет позавчера исполнилось.
– Деда, а, деда! – тут же заныл Дима. – Ты в музей обещал!
Маргелов хотел было приструнить внука, но Хваленский опередил его:
