Владимир Осинин - Полк прорыва
— Обязательно.
Наверное, она иной представляла себе жизнь в городе. Или просто не могла порвать с прошлым.
Вечером, когда нужно было ложиться спать, Николай уезжал к себе в казарму, а она, недоумевающая и даже обиженная, оставалась с Еленой. О чем у них были разговоры, он не знал, но однажды мать сказала ему, что к ней родные дочери так не относились, как эта девушка. Но и дочери ее любили, только по-другому были воспитаны, не умели быть внимательными и ласковыми, даже стеснялись этого.
После получки он походил с ней по магазинам, купил подарки — шерстяную кофту и теплый платок, валенки, хотел купить и пальто, но она отказалась:
— Пальто у меня есть, сынок, а ты купи уж лучше плащ «болонью», а то в наших краях осенью бесконечные дожди.
— И здесь тоже.
А когда купили, она была очень довольна:
— Не стыдно будет по селу пройти.
Перед отъездом она попросила его показать ей Москву. Пугливо входила в метро, никак не могла ровно ступить на ступеньки эскалатора, падала и крепко цеплялась за его руку.
На станции «Маяковская» они вышли. Он сказал:
— Вот это и есть центральная улица — Горького.
Она, видимо, была разочарована. Ничего особенного здесь не было — колбасный магазин через дорогу, книжные киоски и ничем не примечательные, потемневшие за зиму дома.
— Это и все?
— Нет. Сейчас, если хочешь, мы пойдем к Кремлю.
— Пойдем, пойдем.
И опять равнодушно проходили мимо всего. Но у памятника Пушкину остановилась и долго смотрела. Удивилась больше всего тому, что на мраморе лежали живые цветы, припорошенные снегом.
— Сынок, а кто он был, этот человек?
Он объяснил ей, но она мало что понимала.
— Темная я, сынок! Очень темная!
Но она счастлива, что сын ее не чувствует себя чужим в этом городе, где человек — былинка в поле. Она знала, что есть Кремль и Красная площадь, и ей не терпелось их увидеть. Может быть, тогда яснее станет и все остальное.
Они остановились у ГУМа. Со Спасской башни разливался неповторимый звон, тот самый, который она слышала не раз по радио.
— Это в память о тех, кто погиб за Россию? — спросила мать.
— Да, — ответил он, потому что не знал, как можно было объяснить ей по-другому.
Узнала мать и Мавзолей.
— Это там Ленин лежит? — И неожиданно стала креститься, уставившись на Спасскую башню.
— Мама, здесь не молятся.
— А я помолюсь.
У него затуманились глаза, и ему вдруг почудилось, что он ощущает под собой ось земли, потому что если у земного шара и есть какой-то центр, точка, то она должна быть именно здесь — определена не меридианами, а сердцами.
Побывал он с ней в Большом театре. Она не сказала, что ей не понравилось, постеснялась. Как бы извиняясь, созналась:
— Громко поют, а я не поняла…
— Не горюй, и другие ведь тоже не понимают!
— А одежда красивая. Короли и принцы, принцессы…
Цирк ей понравился больше. Особенно лошадки, которые танцуют и умеют кланяться.
Билет он купил для нее заранее, и когда она узнала, что поедет в мягком вагоне, растерялась:
— А разве там ездят такие, как я?
— Ездят.
— Но хорошо ли это?
Она боялась оказаться в необычной для нее обстановке, которая отделяла ее от сына. Он жил в каком-то другом мире — она в него не может войти, а он уже не сможет вернуться к прежнему. Она была довольна судьбой сына, и все же в ее душе что-то протестовало, чего-то очень было жаль.
На вокзал они ехали в такси.
— Женился бы ты, сынок. Рано или поздно новую семью заводить надо. А клад да жена — на счастливого. Другую такую, как Елена, не сразу найдешь. Если бы она стала моей невесткой, я могла бы только благодарить бога. И о дочери своей подумай, ей тоже нужна мать. — Она говорила озабоченно, будто он маленький и совсем глупенький, обязательно сделает ошибку, не поймет чего-то самого важного. Потом молчала, и держалась за шершавый рукав его шинели, и не смотрела по сторонам, где стояли незнакомые для нее дома с витринами больших магазинов, а только вперед, на загадочный щиток стеклоочистителя, который сам по себе качался, как маятник.
— Знаешь, Коля, о чем я думаю? Почему это человек начинает понимать немного в жизни, когда он ее уже прожил? Разве не обидно хотя бы мне?
— Ничего не поделаешь. Потому нам, наверное, и бывает так нелегко. Люди не научились еще брать от жизни все то, что она им может дать.
— Неужели и ты не все можешь, сынок?
Он усмехнулся:
— Ой, как далеко не все, мама! Когда-нибудь и я пожалею вот так же, как ты.
В вагоне она упала ему на грудь и долго рыдала, и ничем нельзя было ее утешить. И все повторяла: «Коленька! Сыночек!»
А он не любил слез. С фронта. И все же недавно сам чуть не прослезился, когда оставлял дочь тестю и она закричала на платформе: «Папочка, я хочу с тобой!»
Не зная, как успокоить мать, он смущенно говорил ей:
— Не надо, мама. Не надо.
И тут она вдруг стала вытирать слезы, заговорила быстро и прерывисто, задыхаясь:
— Не жить мне, наверное, сынок, в городе. Устраивайся сам, а уж я как-нибудь. Хата есть своя, и печка теплая, садик, и огород. Выйду, покопаюсь — и руки не будут болеть. Да и каждого, кто пройдет по улице, знаешь… Будешь приезжать к нам в гости. С внучкой.
Проводив мать, он с вокзала вернулся на службу. В коридоре его встретила Елена. Заплаканная, бледная, еле стоит на ногах.
— Мама умерла! — остановилась она перед ним.
Он взял ее за руки. Она склонила голову и тихо сказала:
— Кроме вас, у меня никого нет. Как я теперь жить буду, не знаю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Хлебников возвращался в Москву но Ленинградскому шоссе. В общем потоке быстро не поедешь, да и спешить было некуда, рабочий день уже закончился.
Пригорки в ромашках; березки, разомлевшие на солнце; голубовато-белым цветом цвело картофельное поле. На косогоре мальчишки лазали на коленях — искали землянику.
Он ехал в город, хотя у него была дача — он ее просто не любил, — большая, неуютная, может, потому и неуютная, что большая.
Машины идут впритирочку, как бывало на фронте, когда войска входили в прорыв. Только техника здесь совсем другая: самосвалы, грузовики с прицепами, холодильные установки.
Издали видны шпили первых послевоенных небоскребов, наполовину построенная телевизионная башня в Останкине.
Почти повсюду в мире идет лихорадочное созидание. Видел он Варшаву и Берлин, Сеул и Гавану, Париж и Токио, Нью-Йорк. Видел и современные полигоны, когда они еще дымились после ядерного взрыва. Искореженное железо и пепел, трещины в земле, в которые могут провалиться целые улицы. И кажется, что по миру бродит тень разрушения.
Он вспомнил недавний прием в иностранном посольстве по случаю юбилейного праздника — победы союзных войск над фашистской Германией. Присутствовали дипломаты и военные атташе многих держав. Были приглашены и некоторые советские военачальники, в том числе и маршал Хлебников.
Угощения были не очень сытные, но виски хватало. Длинных речей не произносили, больше пили. Чувствовалась какая-то сдержанность. Каждое слово взвешивалось, улавливались даже оттенки в голосе. Приемы такие бывают не часто, приглашенные знают, что все это устраивается не бесцельно, стараются понять, что же хозяева задумали. Прежде эти даты отмечались в более узком кругу.
Как должны себя чувствовать хозяева, когда гостям становится скучно? А гости молчали или перебрасывались незначительными фразами.
И вот раздается чей-то голос:
— Господа! Может быть, мы сидим у очага, в который заложена бомба?
И все заулыбались, стали смотреть в лицо друг другу.
Тот же господин продолжал:
— Кажется, стало немного веселее. А то у моего соседа может создаться впечатление, что не они, а мы здесь побежденные.
Немец, военный атташе из Бонна, учтиво ответил:
— Как ни странно, но бывает в жизни такое, когда побежденный осознает, что ему хуже было бы в роли победителя.
Рядом с Хлебниковым оказался пухленький, почти розовый офицер, у которого на мундире было столько орденских планок, сколько, наверное, у самого президента Эйзенхауэра. На руке слишком большие золотые часы, похожие на коробку: казалось, они способны не только показывать время, но и записывать то, что здесь происходит, а если потребуется, дать сигнал тем ракетоносцам, которые бродят в водах Средиземного моря и Индийского океана.
Заметив, что Хлебников иронически смотрит на эти часы, офицер сказал:
— Часы есть часы, хоть сделай их из алмазов.
— Это верно.
— Мы — люди военные, и нам не надлежит вести слишком профессиональные разговоры. Так давайте пить! Я приехал недавно в вашу страну, но в мои обязанности входит не нарушать связи, а укреплять их. И я рад этому.
