Юрий Стукалин - Последний защитник Брестской крепости
Мамочкин был мертв. Кожевников сидел и смотрел на лицо этого славного мальчишки, так рано повзрослевшего и отдавшего свою жизнь за боевых товарищей. Старшина плакал. Он потерял сына и человека, который несколько раз уже спасал его жизнь.
Со всех сторон послышались голоса, собачий лай.
— Засекли, — устало проворчал Анисимов. — Занять оборону!
— Нет! — резко перебила его Дарья. — Уйдем в катакомбы. Там есть шансы выжить.
Анисимов сурово посмотрел на нее, но понял, что тут она права, согласился:
— Давай обратно!
Они вернулись в казематы. Их маленький отряд еще некоторое время плутал по туннелям, но все возможные ходы были перекрыты либо завалены. Кольцо сужалось. Как ни пытались они оторваться, ничего не получалось.
Их зажали в небольшом глухом отсеке. Старший лейтенант засел за грудой кирпичей. Эта позиция давала ему возможность не подпускать гитлеровцев на расстояние броска гранаты. Немцы напирали. Они решили раз и навсегда покончить с последними защитниками крепости.
Через несколько часов упорного сопротивления их осталось всего трое: Кожевников, Дарья и Анисимов. Три уставших, измученных бойца. Сражались они отчаянно, но ничего не могли сделать против брошенной против них силы. Вот Анисимов замер у завала с пробитой грудью. Он даже мертвый продолжал сжимать в руках оружие. Кожевников расстрелял почти все патроны, а у Дарьи оставался последний магазин. Сколько могли еще продержаться они в этих руинах? Счет шел на минуты, но немцы уже не хотели рисковать своими людьми. В отсек влетело несколько «колотушек». Последнее, что запомнил Кожевников, — взрыв, столб дыма, окутавший его дочь, и ее ускользающий от глаз силуэт.
Затем наступила темнота…
Эпилог
Матиас Хорн дрожащими пальцами поднял фужер с минеральной водой, сделал большой глоток и поставил его на место. Фужер тихонько звякнул.
Кожевников стоял, хмуро глядя на немца.
Хорн прокашлялся и продолжил говорить. Он произносил слова медленно, чтобы дочь успевала переводить:
— Я хорошо помню тот день, когда вас пленили. Это невозможно забыть. Много людей погибло с обеих сторон. Было очень страшно. До сих пор содрогаюсь, вспоминая эту непрерывную гонку по жутким, холодным катакомбам.
Тогда, в конце августа, наше командование провело массированную зачистку Брестской крепости, и мне довелось принимать в ней участие. Мы были солдатами, выполняли приказ и не могли ослушаться. Надеюсь, вы меня понимаете.
Хорн на секунду замолчал, погружаясь в далекие воспоминания. Дария смотрела на отца, ожидая, когда он продолжит.
— Мы спустились в подвал, — вновь заговорил толстяк. — Рядом со мной были мои друзья. Не могу передать словами, как мы были напуганы. Ваше упрямство и отчаянное нежелание подчиниться в какой-то момент вселили в нас трепет. Я говорил друзьям, что русские очень опасны, но многие считали все происходящее лишь вашей агонией, ведь германские войска уверенно продвигались вперед. На меня смотрели, как на идиота.
В тот день мы нашли последний очаг сопротивления и зажали вас в тиски. Туда были брошены все силы. Мы с моим другом Карлом Риммером оказались в самом пекле. В одной из схваток погиб наш лейтенант, в другой стычке нашему приятелю ефрейтору Гельцу оторвало руки при взрыве гранаты, и он умер чуть позже от потери крови.
Хорн смолк, провел рукой по глазам. Ему тяжело было вспоминать погибших друзей. Кожевников смотрел на толстяка спокойно, чуть прищурившись, затем перевел взгляд на его дочь Дарию. Она не скрывала удивления. Наверное, отец ей никогда не рассказывал ничего подобного и она слышала эту историю впервые.
— Тот отсек, в котором вы находились, мы не могли взять семь часов. Семь часов! Это походило на осаду средневековой крепости. Дрались вы ожесточенно и сдаваться не собирались. Но исход сражения был ясен с самого начала. Боеприпасы у вас заканчивались, вы теряли людей. Меня тогда легко ранило в руку, но, будучи вовлечен в эту молотилку, я остался в строю. Риммеру повезло меньше — он был убит. Пуля попала ему в висок, и он умер мгновенно. Он практически спас меня. Благодаря ему я до сих пор жив. Когда нам все же удалось подобраться поближе, мы закидали отсек гранатами. И даже после этого какое-то время не решались туда войти, настолько вы нас напугали.
Хорн достал из кармана брюк белоснежный платок, вытер им вспотевший лоб.
— Я был в первых рядах, когда все закончилось. Едва рассеялся дым, мы ворвались в отсек Зная почти наверняка, что сопротивления нам оказать некому, мы все равно крепко сжимали в руках карабины, готовые стрелять на любое движение. Осторожно перешагивая через трупы русских солдат, мы осмотрелись. На первый взгляд живых не осталось. Да и не могло остаться! Взрывы искорежили стены, посекли их осколками. Кругом валялся битый кирпич. Я еще раз осветил фонариком помещение, заметил в углу трещину. Даже скорее не трещину, а небольшой, очень узкий лаз. Видимо, взрывы повредили кладку, образовав дыру. Дым и поднятая пыль рассеивались, и мне показалось, что на полу возле лаза проглядывают припорошенные пылью маленькие следы. Подошел поближе, посветил в дыру, и мне почудилось там какое-то движение — показалось, что заметил маленький силуэт, нырнувший в темноту подальше от луча фонарика. Попытался пролезть в эту дыру, но она была слишком маленькой даже для худого мужчины. Может, это был ребенок?! Сердце мое бешено забилось. Я отпрянул, мурашки побежали по моей спине. Откуда тут среди этого безумия мог взяться ребенок?! Здоровые мужики и то загибались в этом аду. Немного успокоившись, я лег на пол и еще раз посветил вглубь. Ничего, кроме темноты и мрака, и только могильный холод тянул оттуда. Взрыв гранаты открыл проход в какие-то другие катакомбы. Я никому не стал рассказать о своей находке. Зачем? Если виденное мной не галлюцинация, то какое вермахту дело до ребенка. Не воевать же с ним.
Освещая помещение фонариками, мы начали проверять тела. К нашему великому удивлению, один русский все еще дышал, но был без сознания. Кто-то из пехотинцев приставил карабин к его лбу и хотел нажать на спусковой крючок, но я остановил его. «Этот русский дрался, как настоящий солдат, и достоин хотя бы толики уважения». Я пострадал в этой схватке, были убиты мои друзья, и я злился на всех русских, но, видимо, оставалось во мне еще что-то человеческое, не изгаженное той войной. «Паренек прав, — поддержал меня подошедший капитан. — Вытащите раненого и окажите медицинскую помощь».
Вместе с другим солдатом мы понесли русского наружу. Но тот лаз все еще не давал мне покоя. Какой-то потусторонний страх сковывал меня, я шел на ватных ногах. Оказавшись на улице и вдохнув свежий воздух, я немного успокоился, но все равно чувствовал некоторый неприятный холодок.
Русского положили на землю, и его начал осматривал санитар. Вокруг столпились пехотинцы. Собаки злобно гавкали и рвались с поводков, как будто наша ненависть к этому русскому передалась им.
Красноармеец выглядел очень плохо. Множество осколочных ранений, два пулевых. Ко всему прочему, он был контужен, из ушей текла кровь. Мужчина средних лет с абсолютно седой головой.
Многие жаждали расправы и хотели его расстрелять тут же. Они недоумевали, для чего над русским «колдует» санитар. Ведь у нас после этого боя были серьезные потери, многие лишились друзей, в том числе и я. Но капитан остановил их, сказав: «Если каждый из вас будет хоть чуточку так же отважен, как этот солдат, то к ногам Великой Германии падет весь мир». Галдеж сразу смолк Ненависть не прошла, но русского оставили в покое. Этим русским были вы, господин Кожевников.
Толстяк снова взял бокал с минеральной водой и сделал большой глоток. В зале по-прежнему стояла полная тишина. Никто не двигался. Не каждый день можно было лицезреть такую странную картину — два бывших врага стоят друг перед другом.
— Все время я помнил о вас, — продолжил Хорн. — И когда мы замерзали зимой сорок первого, и голодной весной сорок четвертого, когда мы гнили в грязных окопах. Я помнил о вас и говорил себе: «Ты должен держаться, Матиас, как тот русский в крепости». Мне было стыдно признаться себе, но я старался равняться на вас. Во время тяжелых испытаний воспоминания о вашей храбрости стали для меня стержнем, внутренней опорой…
По залу понесся тихий ропот. Все шепотом обсуждали только что услышанное. Исповедь немца тронула сердца многих, находящихся в зале. На войне всякое случалось, порой вовсе невероятное, но даже фронтовики слышали подобную исповедь впервые. Только Кожевников продолжал стоять, холодно глядя сквозь немца.
Все подумали, что толстяк закончил свою речь, но он заговорил снова:
— Высшему командованию было доложено, что Брестская крепость пала. Солдаты могли расслабиться и свободно разгуливать по Цитадели. Наши войска уверенно продвигались вперед, к Москве, а я волею судеб после ранения остался в караульном батальоне. Видимо, так решила распорядиться судьба.
