Лариса Захарова - Операция «Святой»
33
Гитлер получил демарш правительства Франции и Великобритании 22 мая около полудня, в Берлине. Приняв текст из рук Видемана, он начал кричать и топать ногами. Понятно было лишь два слова: «Предатели!» и «Проститутки!». Пинками разбросал кресла, разбил на ходу хрустальный графин с бокалами, потный и красный выскочил из кабинета. Демарш — это бумажка, шваль, ерунда!.. Но ведь они развязали руки Сталину, и тот, прикрываясь демаршем, вправе выступить на защиту чехов… Если уже не выступил! Все срывается!
В девятом часу вечера Гитлер был уже в Берхтесгадене, на своей вилле Адлерхорст. У него повторилась истерика, лицо стало красным и неузнаваемым. Он никого не захотел видеть, даже фройлен Браун. Захлопнул за собой дверь в столовую и остался наедине с готической мебелью, саксонским фарфором и дрезденским серебром в шкафах. Долго сидел, не зажигая света. Он впал в прострацию. Ну почему, почему все так хорошо началось, когда он вышел на балкон венской ратуши, когда его, своего сына, приветствовал народ Линца, и так все паршиво… Не удалось на веки вечные опозорить личного врага — Шушнига. Как он крутился вот тут, в этой столовой, как цеплялся за свой шанс… Все равно он в Дахау… Но почему, почему его нельзя расстрелять как политического преступника, из-за которого пролилась австрийская и германская кровь? Это неугодно мировому общественному мнению, оказывается… А при чем тут он, фюрер немецкой нации? И теперь вот это. Ему не захотели отдать Чехию. Отдали же Австрию. Что теперь помешало? Танки Сталина! Да, танки Сталина… Конечно, танки Сталина. Вот он — подлинный враг. Литву защитил, Чехословакии гарантировал неприкосновенность! Почему он смеет распоряжаться? Как только будет достаток сил, как только… Гитлер почувствовал, как сжимаются кулаки, но судорожно свело опять правую руку, немыслимая боль — и он опять откинулся на спинку дивана, изнемогая от физической слабости, и что страшней — от политического бессилия. Теперь нужно начинать все сначала.
Снизу слышался шум, какие-то машины освещают фарами двор, лезут светом в окна, когда он хочет только одного — покоя и уединения. Никто не должен видеть его раздавленным! Даже Ева. Он сделал ее тут хозяйкой дома, ибо перед берлинцами и мюнхенцами фюрер должен выглядеть аскетом, целиком отдавшим себя только интересам нации, и теперь она тут живет уединенно и скорбно, бедняжка…
Гороскоп на эти три месяца вполне благоприятствовал… Неужели астрологи стали обманывать из страха перед его волей, его властью. Негодяи! Но если лгут астрологи, что же ждать от этих пигмеев, которым он, по несчастью, доверился. Почему они медлят с объяснениями? А может быть, это их машины светят фарами, въезжая во двор? И нет сил плюнуть в их бесстыжие физиономии предателей и проституток!
Скрипнула дверь. В темноте забелела блузка, и голос Евы спросил:
— Ты не позволишь мне зажечь свет, Ади? Тебе необходимо подкрепиться. Я сама приготовила легкий салат из отварных овощей, он совсем легкий.
«Она сама приготовила, милая…» — Гитлер растрогался, хотел что-то ответить, вышел лишь жалобный стон. Браун вздрогнула, и ее потянувшаяся к выключателю рука остановилась. Когда он так стонал, бывало страшно. И она отпрянула, не успев взять себя в руки — вдруг вспыхнула настольная лампа, она увидела его лицо Бледное, бессмысленное, с отупелым взором, какой бывает только у мертвецки пьяных, до жестокости пьяных людей. Она не знала, с чего начать… Поставила перед фюрером еду и сказала как можно мягче, чтобы не заметил ее испуга и замешательства:
— Адольф, приехал Гофман, давай сфотографируемся, ты ведь любишь, любишь фотографироваться…
С минуту Гитлер молчал. Потом вдруг словно кто-то повернул в его глазах — точно как сейчас в этой столовой — выключатель. И он неожиданно спросил.
— А Риббентроп?
— Что Риббентроп? — не поняла Ева. — Ты хочешь сняться с ним?
— Риббентроп приехал? Разве не Риббентроп приехал? А где Браухич? Гесс? Геринг?
«Люди не лгут, когда уверяют, что он мессия, — подумала Браун благоговея. — Он читает в мыслях, он видит сквозь стены…»
— Они здесь, Ади, дорогой, — прошептала с придыханием. — Только, дорогой, тебе необходимо подкрепиться.
Фройлен Браун всегда, когда Гитлер приезжал навестить ее, старалась играть роль кроткой, заботливой, преданной жены, как она себе это представляла по геббельсовским радиопередачам об образцовой германской семье и кое-каким сохранившимся с детства воспоминаниям о матери и отце — школьном учителе. Фройлен Еве казалось, фюрер оценит ее кротость, заботливость, преданность, ее семейственность, несмотря на грех, который их связывает, оценит и сделает, наконец, женой. Это была огромная мечта — называться фрау Ева Анна Паула Гитлер.
Гитлер поковырял цветную капусту, перемешанную со спаржей и желтком, но есть не мог — покоя не было, какой уж там аппетит. Все проклятые вопросы, все этот Сталин со своими скифскими расчетами… и скифскими полками. Все эти тупицы и подлецы. Хорошо, что приехали. С повинной явились. Значит, чувствуют… Хорошо.
Гитлер вспомнил свое состояние — постарался вернуться к нему, чтобы видели, до чего он доведен, до какой крайности, и задумались, кто виновник, испугались, что будут наказаны, ибо нельзя безнаказанно вот так с фюрером, с главой… — и сделал это актерски точно. Заметил, как расширились в ужасе зрачки Евиных глаз.
— Тебе плохо, мой фюрер? — взяла его руку, но сосчитать пульс не смогла, ее рука дрожала, сбивала с ритма.
В этот момент вошли они.
Гитлер обвел их взглядом умирающего орла — из-под век.
— Это мой единственный друг, — слабый кивок в сторону Евы. — Фройлен Браун должна быть удостоена звания друга фюрера… Идите, фройлен Браун, вы и так много для меня сделали. Обо мне позаботится Рудольф, старый соратник по моей борьбе, — глазами позвал Гесса.
«Звания друга фюрера? — неожиданно для себя самой усмехнулась Браун. — Мне этого мало. Но для начала — пожалуй».
Шла к двери под горящим взглядом Геббельса — в его мозгах, видно, закрутилась новая радиопередачка о друзьях и женах. Нет, об этом фюрер не позволит ему трезвонить.
Гитлер не изменил жалкой позы, когда Ева ушла. Тихо спросил:
— За что? За что это мне? — взглядом указал на листки демарша, брошенные врассыпную на темный глянец большого обеденного стола.
Этот документ по копиям в рейхсканцелярии уже узнавали издалека.
— Это безусловное отступление Чемберлена от прежних позиций, — за всех ответил Геринг, и голос его был тверд. — Он испугался русских, он хочет решить все тихо, а ему не дали времени, чтобы уломать Бенеша, вот и все. Не стоит так расстраиваться, мой фюрер!
— Не-е-ет! — Гитлер замотал головой. — Не-е-ет! Если я не боюсь воевать, если я не страшусь русских, почему должен бояться Чемберлен? Не он же рискует жизнями людей, сынов своего народа?
Гесс успокоился. Если он начал о сынах народа, со здоровьем не так уж скверно.
— Не-е-ет… Чемберлен — предатель, и мы должны его наказать!
— Первое впечатление, — сказал Гесс. — Только первое впечатление. Просто нам дали понять: со стороны виднее — пока мы не можем. А разве мы можем, Браухич?
— Честно говоря, — проскрипел от двери генерал, — мы в настоящее время не в состоянии справиться даже с одной Чехословакией. Это не Австрия… Это я говорю со всей ответственностью. И я, к сожалению, не знал, как плохо обстоят дела на Вильгельмштрассе. Сама по себе операция «Грюн» предусматривает любой поворот событий, выводит на любую стратегическую прямую. Кейтель прекрасно отрабатывает бумаги. Но… — Браухич осмелел и сделал шаг вперед. — План «Грюн» предусматривал молниеносный удар по противнику после периода дипломатических переговоров, постепенно ведущих к кризису и войне. Постепенно! То есть переговоры должны зайти в тупик, из которого выход лишь однозначный… Но болтовня наших дипломатов, — Браухич покосился на Риббентропа, — к такому кризису так и не привела…
Для себя Браухич нашел того стрелочника, которого можно подставить фюреру. В самом деле, из-за этого чурбана, который, действительно, может быть, родился с уникальными рецепторами языка, чтобы идеально дегустировать вина, закачалась его безупречная карьера военачальника на самом пороге шестидесятилетия. Это не военные, это дипломаты во всем виноваты. Недостаточно подготовили обстановку, вот и результат. Да… Кому, каким образом, почему пришло в голову заменить фон Нейрата — профессионала, умницу, гибкого политика — этим долдоном, о котором даже его собственная теща говорит, что самый глупый из ее зятьев вдруг стал самым знаменитым! У него же нет вкуса к политической интриге, нет нюха на изменения внешнеполитических настроений!
Они стояли над полулежащим Гитлером, как консилиум врачей, готовых в борьбе за жизнь больного упрекать друг друга в неумелом лечении. И Браухич обратился к Риббентропу почти отечески:
![Алексей Рюриков - 10 июня 1941 года [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
