Лариса Захарова - Операция «Святой»
…Обер-лейтенант Хайнихель сидел сгорбившись за столом, корпя над какой-то черновой работой. Ее монотонность была написана на его застывшем от скуки лице.
— Хайль Гитлер! — поприветствовал его Лей и присел на старый венский стул, притертый к конторке, возле которой ютился Хайнихель. Хайнихель вскочил, засуетился: столь высокие чины никогда, даже в лучшие времена, не наведывались к нему вот так запросто…
— Хайль Гитлер! — на пафосе выдавил он, не зная, что делать дальше, то ли садиться, то ли не сметь…
Лей благожелательным жестом усадил обер-лейтенанта.
— Як вам с одной интересной мыслью, Курт, — дружески сказал Лей. — Да вы садитесь. Все, что я хочу вам сказать, не только крайне интересно, но и крайне серьезно, а для вас — весьма важно. В тридцать втором году вы были еще совсем юны, Курт, когда со мной произошла примерно подобная история. Была публикация, были обнародованы, притом, замечу, в коммунистической печати, некие материалы. Было совершенно очевидно, что передать эти материалы, касающиеся, к сожалению, деятельности многих высоких лиц, в том числе, откровенно говоря, и гауляйтера Берлина доктора Геббельса, передать эти материалы в коммунистические газеты мог только я… Я имел к ним непосредственное касательство по службе тех времен. Что спасло меня тогда? Одно: приход к власти нашей партии. Веймарцы не стали бы церемониться со столь нечистоплотным сотрудником криминальной полиции, к тому же членом НСДАП. Хотя ваш покорный слуга нынешний штандартенфюрер Лей ни в чем виноват не был. Вы можете себе представить, я и коммунисты? Абсурд! Однако формально, так же как и вы в отношении архивов австрийского министерства внутренних дел, я имел отношение к тому старому делу, повторяю — формально… Меня потом долго этим шантажировали, и боюсь, до сих пор этот шантаж не исчерпан. Знаете, кто меня шантажировал? Гауптштурмфюрер Дорн. И сегодня я подумал: а ведь происшествие с вами, Курт, это же полный аналог. Общий почерк. И еще — дело возникло в британских газетах. Как раз там, где у Дорна есть неплохие связи. Тоже, кстати, старинные, с тех же давних для вас времен. Но это отдельная тема, хотя пока я только скажу, что друг Дорна журналист О’Брайн — опытнейший агент «Интелидженс сервис». Общий, общий почерк… — повторил Лей и примолк, задумавшись.
— Ничего не понимаю, — одними губами прошептал Хайнихель. — Гауптштурмфюрер Дорн производит слишком благоприятное впечатление. Невероятно… Да и зачем ему меня подставлять? Наши пути никогда не пересекались. Я ничего дурного… И самое главное — в Вене Дорна не было.
— Вы рассуждаете как чистый младенец, Курт. Простите, я имею право выразиться при возрастной дистанции, нас разделяющей. Дорн подставлял не вас. Не вас лично. Он ломал дело, — и Лей опять умолк многозначительно и выжидающе.
Молчал и обескураженный Хайнихель. «Как же так, — думал он, — Дорна в этот момент в Вене не было… Может, кто-то из сотрудников комиссии оказался его человеком? Но доказательства? У меня нет никаких доказательств… Как нет прямых доказательств и против меня. Верно мыслит штандартенфюрер — формальная сторона, вот в чем причина всех моих неприятностей, так я и наказан, в общем-то, формально. А может быть, Лею нужно меня просто стравить зачем-то с Дорном? Так еще попадешь в новую беду!»
— Признаюсь вам, Курт, я никогда не разделял мнения о том благоприятном впечатлении, которое производит Дорн на окружающих. Я давно его знаю, и обстоятельства, которые нас сводили… Впрочем, я не о них.
«Почему он так волнуется? — удивился Хайнихель, когда Лей опять заговорил. — Чего он вертит туда-сюда, никак не скажет главного, ради чего, собственно, пришел ко мне? Поделиться воспоминаниями и выразить соболезнование? Мол, почти мы с тобой друзья по несчастью? Почти, да не почти… Подтолкнуть против Дорна? Предложить, как исправить мою ситуацию? Дать мне убедительные доказательства полной моей невиновности в деле с австрийскими архивами? Что он крутит? Видно, надо быть с ним очень осторожным. Кто его знает…»
— Против Дорна сложно выступать, — продолжал Лей. — Он человек крайне осмотрительный. Очень умен. У него на один ваш три ответных хода. Я все это знаю по себе, потому говорю с уверенностью, и вы, Курт, должны мне верить на слово: все, что с вами произошло — это итог работы Дорна, видимо, его хозяева поставили перед ним задачу сорвать процесс над Шушнигом. Это все тоже следует доказывать, а мы не располагаем фактами и возможностями их поиска… Да и к тому же, если вы заметили, у нас в аппарате, да и не только в аппарате, завелся некий институт любимчиков. Скажем, у Роммеля это граф Штауффенберг, у Геббельса — молодой Аксман, у Геринга — Шульце унд Бользен, Геринг даже был посаженным отцом на его свадьбе. И как уверенно поговаривают, генерал Гизевиус из Объединенного штаба разведки и связи весьма привечает Дорна. Я не хочу спорить с генералом, у Дорна масса достоинств… Весь вопрос, кому эти достоинства идут впрок.
— Я понимаю все ваши сомнения, — перебил Лея обер-лейтенант. — Но… Почему вы все же считаете, что гауптштурмфюрер Дорн был виновником моих несчастий?
— Я же объяснил… Один почерк, одна манера компрометации, как со мной в тридцать втором. И — Англия, английские газеты, в которых у Дорна есть связи. Неужели вас ничто не убеждает? Да мыслите же шире, обер-лейтенант! Ничего не доказуемо, но отомстить мы должны. Теми же методами, Курт, какими работает Дорн: двойная игра, подлог, что там еще в арсенале подлецов? Ответьте прямо: вы сможете выйти напрямик на словацких националистов? Еще лучше, на их террористические группы?
— Разумеется, у меня есть свои люди среди аграриев.
— Передайте им фотографию Дорна, и хорошо бы те нашли среди своих людей тех, кто не слишком хочет, чтобы Чехословакия стала нашим гау. А потом нужно пустить за Дорном дурную молву, якобы Дорн заставил Дворника работать на нас. Врите, сколько воображения хватит. Знаете, как будет Дорн у чехов спасать свою шкуру? Он расскажет о своей роли в спасении Шушнига от суда. Он особо подчеркнет, что это именно он, Дорн, добыл и передел английским журналистам показания Планетты. Наши люди все это документально передадут нам. Вот ваша реабилитация, Курт. Плюс, в любом случае, мы скомпрометируем президента Бенеша. Понимаете, какая получится акция?
Лей понял: колебания Хайнихеля кончились. Перспектива ценой карьеры и жизни Дорна выправить собственную карьеру, бесспорно, увлекла его даже сильнее, чем уверенность Лея, что именно Дорн загнал Хайнихеля в угол. Хайнихель сработает как надо. Это убеждение весь день держало Лея в состоянии приподнятости, свободы от страха и зависимости. И он не ошибся. Хайнихель забежал под вечер, весь лакейский, с холуйскими интонациями доложил, что дело завертелось.
Когда рабочий день закончился, Лей вышел на улицу и вдруг изумился — в Берлине весна. Словно она пришла впервые за эти четыре года. Вдруг почувствовал, как легко дышит, легко двигается… Отпустил машину и не спеша пошел в толпе берлинцев. На углу Александер-плац купил букет нарциссов. Вспомнилась старая индийская сказка о цветке Наргис и повелителе пчел принце Бамбуре. Конечно, он, штандартенфюрер Лей, далеко не принц Бамбур, но и в его сединах есть своя привлекательность. Сейчас он явится домой, вручит нарциссы Юте, экономочке двадцати с небольшим лет, намекнет, что коль скоро они, мужчина и женщина, по воле обстоятельств, заставляющих хозяйку пасти детей на даче, живут под одной крышей… Не пора ли им взглянуть друг на друга по-иному? И он не только хозяин, и она не только экономка… Давненько Лея не тянуло на любовные эскапады, но почему бы и нет? Поужинать вместе, он станет ухаживать за ней за столом, и потом… Лей всегда потом крепко и спокойно спал.
33
Гитлер получил демарш правительства Франции и Великобритании 22 мая около полудня, в Берлине. Приняв текст из рук Видемана, он начал кричать и топать ногами. Понятно было лишь два слова: «Предатели!» и «Проститутки!». Пинками разбросал кресла, разбил на ходу хрустальный графин с бокалами, потный и красный выскочил из кабинета. Демарш — это бумажка, шваль, ерунда!.. Но ведь они развязали руки Сталину, и тот, прикрываясь демаршем, вправе выступить на защиту чехов… Если уже не выступил! Все срывается!
В девятом часу вечера Гитлер был уже в Берхтесгадене, на своей вилле Адлерхорст. У него повторилась истерика, лицо стало красным и неузнаваемым. Он никого не захотел видеть, даже фройлен Браун. Захлопнул за собой дверь в столовую и остался наедине с готической мебелью, саксонским фарфором и дрезденским серебром в шкафах. Долго сидел, не зажигая света. Он впал в прострацию. Ну почему, почему все так хорошо началось, когда он вышел на балкон венской ратуши, когда его, своего сына, приветствовал народ Линца, и так все паршиво… Не удалось на веки вечные опозорить личного врага — Шушнига. Как он крутился вот тут, в этой столовой, как цеплялся за свой шанс… Все равно он в Дахау… Но почему, почему его нельзя расстрелять как политического преступника, из-за которого пролилась австрийская и германская кровь? Это неугодно мировому общественному мнению, оказывается… А при чем тут он, фюрер немецкой нации? И теперь вот это. Ему не захотели отдать Чехию. Отдали же Австрию. Что теперь помешало? Танки Сталина! Да, танки Сталина… Конечно, танки Сталина. Вот он — подлинный враг. Литву защитил, Чехословакии гарантировал неприкосновенность! Почему он смеет распоряжаться? Как только будет достаток сил, как только… Гитлер почувствовал, как сжимаются кулаки, но судорожно свело опять правую руку, немыслимая боль — и он опять откинулся на спинку дивана, изнемогая от физической слабости, и что страшней — от политического бессилия. Теперь нужно начинать все сначала.
![Алексей Рюриков - 10 июня 1941 года [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
