Леонид Ленч - Из рода Караевых
— Это как понимать — по-справедливому?
— Ну, оставайся! — не отвечая на вопрос, огрызнулся Петька Сазонов. — Получишь от красных три аршина… по справедливости… В последний раз говорю: идем на корабль!
Пронзительным воплем вдруг разразился пароходный гудок, полосуя Василию сердце на части, и снова он дрогнул, как тогда, в степи. И увидев, что земляк колеблется, Петька Сазонов снова крепко ухватил Василия за рукав английской шинели, потащил за собой.
IVЧасовыми у трапа «Херсонеса» стояли юнкера-сергиевцы: тот высокий, с нежным румянцем, угостивший Василия папиросой, и низенький чернявый.
Высокий юнкер посмотрел на Василия удивленно, но ничего не сказал — пропустил на трап.
Петька Сазонов и Василий поднялись на палубу и увидели ротмистра Валерьянова. Он стоял, опершись о борт, смотрел отсутствующими глазами на пристань, кишевшую людьми. Люди — военные и штатские — суетились, бегали по пристани взад и вперед, что-то кричали, о чем-то спорили, и это громкое тревожное кишение, казалось, вот-вот взорвется громовой бомбой общей паники.
Запыхавшийся Петька Сазонов, небрежно козырнув, доложил:
— Прибыли оба-два, господин ротмистр!
Ротмистр Валерьянов, скользнув безразличным взглядом по лицу и фигуре Василия, коротко бросил:
— Погоны надеть!
И тут же повернулся в стоявшему рядом с ним капитану-корниловцу, зеленовато-бледному, в потертой шинели, накинутой на плечи. Левая рука на черной перевязи, щека дергается в нервной судороге, глаза горячечно воспалены, на коричневом френче на груди знак первопоходника — обнаженный меч в лавровом венке, висящий на георгиевской ленте.
Капитан-корниловец говорил жарко и бессвязно, как в бреду:
— Что же это делается, Юра?! Ведь — конец, конец!.. Такие офицеры погибают… Ромка Казарский, герой, первопоходник, помню, под Динской спас меня, один отбился от трех матросов, — сейчас убит под Перекопом… Юра, я девятнадцать раз ранен, во мне пуд железа сидит, меня так и зовут «железный капитан». И опять — поражение, опять — уходим… к черту в зубы! Почему, Юра?! Почему?!
— Успокойся, Вячеслав! — Ротмистр Валерьянов положил свою руку на руку «железного капитана», но тот продолжал говорить:
— Почему Слащева отстранили от командования? Почему не выгнали на позиции всю тыловую сволочь? Почему?..
— Возьмите себя в руки, капитан Грузинов, вас слушают нижние чины! — строго сказал ротмистр Валерьянов, покосившись на Василия и Петьку.
Корниловец умолк, стал озираться по сторонам затравленными, безумными глазами.
По палубе пробирался толстый добродушный военный врач с узкими погонами коллежского советника.
— Господа, пропустите — женщина рожает!
— Где?
— Сказали — в трюме!
— Нашла подходящее место!
— А главное — время!
— Доктор, а кто роженица?
— Говорят, супруга штабс-капитана, артиллериста. Родит девочку — будет новая капитанская дочка.
— А мальчика — новый Пугачев!
Внизу у трапа появился старик генерал, картинно седобородый. На палубе кто-то сказал:
— Смотрите, это генерал Стогов, командующий севастопольским укрепленным районом.
Генерал Стогов снял фуражку, перекрестился, юнкера у трапа вытянулись по стойке «смирно». Генерал посмотрел на их сумрачные лица, в холеной бороде у него сверкали слезы.
— Ну что, мальчики, — жалобно и громко, как глухой, сказал генерал юнкерам, — прос… мы с вами нашу Россию!
Махнул рукой и стал грузно подниматься по трапу. Юнкера-часовые пошли за ним.
Вот и трап убрали. «Херсонес» кормой вперед отошел от пристани, стал разворачиваться к выходу на рейд из бухты.
Василий Трифонов стоял на палубе у борта, руки в карманах шинели, кулаки сжаты до боли. Медленно уходила назад пристань. Низко над холодной свинцовой водой пронеслась чайка, закричала, визгливо тоскуя о своем, птичьем.
«Господи, что я сделал! Надо было остаться! Надо, надо!»
Опять, визжа, вынеслась чайка, чиркнула белым крылом по серой воде.
Не раздумывая больше, подчиняясь лишь одному жгучему желанию — вернуться туда, на землю, Василий Трифонов, обрывая лямки, сорвал с плеч вещевой мешок, скинул английскую шинель, вскочил на борт «Херсонеса» и, как был в сапогах, руки вперед, головой вниз бросился в воду. Скрылся, вынырнул, отдуваясь, саженками поплыл к берегу.
На палубе закричали:
— Человек за бортом!
— Где?
— Вон плывет.
Бледный Петька Сазонов сказал ротмистру Валерьянову:
— Господин ротмистр, ваше благородие, я ни при чем. Он, сука, говорил — поедет!..
— Твой солдат? — спросил корниловец-капитан ротмистра Валерьянова.
— Мой! Из пленных красных.
— Ах, сволочь!
Закусив губу, корниловец здоровой рукой расстегнул кобуру, вытащил наган, стал целиться в стриженую голову пловца.
— Промажешь, Вячек! — сказал ротмистр Валерьянов.
— Будь спокоен! — сказал корниловец сквозь зубы, продолжая целиться. — У меня один патрон остался, берег для себя, мазать никак нельзя!
Щека у него дергалась часто-часто.
Высокий юнкер-сергиевец шагнул вперед:
— Господин капитан, прекратите. Я этого человека знаю, вы не имеете права!..
— Отставить, юнкер! Сейчас он дезертир, беглец!..
— Бессмысленное убийство, господа!
— Молчать, юнкер! Два шага назад!
Звук выстрела был слабый, как разрыв елочной хлопушки. Он потонул в ритмичном громе работающей машины «Херсонеса».
Стриженая голова пловца дернулась, как поплавок, ушла под воду и больше на поверхности не показалась.
2. ДУЭЛЬ
У дроздовцев в палатке офицерского собрания шел литературный вечер.
Палатка была большая, нарядная, с песочными часами, с двуглавым орлом, выложенным из мелкого камня, и с полосатой будкой для часового — перед входом. Она считалась лучшей в Галлиполи.
На длинных скамьях, плечом к плечу, в шинелях внакидку, в белых гимнастерках с цветными погонами, в синих поношенных бриджах, а многие и в неуклюжих шароварах, покроенных в полковых каптерках из крашеных шерстяных французских одеял, сидели офицеры дроздовского и других врангелевских полков и дивизионов. Некоторые пришли с женами, надевшими по случаю литературного вечера свои выходные платья, перешитые собственноручно из мужских госпитальных пижам, добытых ценой унизительных слез и отчаянного кокетства в галлиполийском представительстве американского Красного Креста.
В палатке было тепло, хотя за ее брезентовыми сводами лютовал гнилой декабрьский ветер, насыщенный ледяной солью Геллеспонта.
На невысокий, грубо сколоченный дощатый помост выходили поэты в погонах и читали свои стихи.
Поручик Ештук из артиллерийского дроздовского дивизиона, сотрудник рукописного журнала «Веселые бомбы», коренастый и румяный, как Фальстаф, декламировал свои стихи, растягивая гласные, и при этом закатывал глаза. Поручик явно подражал Игорю Северянину, и это понравилось слушателям, потому что «короля поэтов» многие из них видели и слышали лично. Было это, собственно говоря, не так уж давно, но между тем прошлым и этим настоящим теперь лежала бездонная пропасть. Поручик же своей манерой читать стихи заставил вспомнить то прошлое — с привычным укладом сытой обывательской жизни, с маленькими радостями и ничтожными бедами, с вальсом «Невозвратное время», под прелестные звуки которого так приятно было кружиться по бальному сверкающему паркету.
С распева поручик Ештук перешел на легкое подвывание:
О долина пустынная смерти и роз,
Гадов, змей, сколопендр, скорпионов.
Сколько горя я в лоне твоем перенес,
Не сочтут и десятки Ньютонов!..
Поручику Ештуку дружно похлопали. Его сменил на помосте корнет Лукоморов из конницы генерала Борбовича. У конницы тоже был свой журнал — «Развей горе в голом поле».
Корнет Лукоморов прочитал юмористическое стихотворение, оно дошло до слушателей — тема его была близка и понятна каждому.
С тех пор как мы сюда попали,
Заветы старые храня,
Мы все, что можно, загоняли
И ночью, и при свете дня.
Мы, истрепавшие все нервы,
Но не склонившие главу,
Чтобы не есть одни консервы,
Все загоняли на халву.
Наслаждаясь успехом, корнет Лукоморов — гибкий, как хлыст, с порочными, рано увядшими глазами и тщательно ухоженными усиками, — победоносно улыбаясь, бросил в аплодирующую публику эффектную концовку:
Переступивши все пределы,
Загнали все — до панталон!
И с грустью смотрят Дарданеллы
На наш стремительный загон!..
Всеволод Гебарский, юнкер Сергиевского артиллерийского училища, читал свои стихи после победоносного корнета. Сначала он тоже всем понравился. Стоял на помосте в свободной, непринужденной позе, держался уверенно, да и наружностью был хорош: стройный, тонкий в талии, с сильно развернутыми плечами гимнаста. Белая гимнастерка шла к его лицу с нежным пастельным румянцем на щеках. Дамы, пошептавшись, нашли, что юнкер «вылитый Байрон». Глядя прямо перед собой, Всеволод Гебарский глухо сказал:
