Джеймс Джонс - Только позови
Испуганный сержант молча поплелся к себе на место. Лэндерсу даже обидно стало. Но какая-то малая, разумная часть его существа была рада. К горлу подступили слезы. Еще момент, и он расплакался бы от бессильной ярости. Дай он волю слезам, наверняка двинул бы парня тяжелой казенной тростью. Прямо по черепу.
Сидевшая напротив молодая усталая, измотанная ездой женщина, судя по всему недавно вышедшая замуж, сочувственно улыбнулась и попыталась завязать с ним разговор.
— Милочка, может, помолчите, а? — стараясь сдерживаться, сказал Лэндерс. — Я сижу, никого не трогаю. Не пристаю к вам, ничего. Помолчите, а?
После этого пассажиры перестали замечать его, словно его и не было. Лэндерс злился, курил и смотрел в окно. Когда поезд прибыл на станцию, где предстояла пересадка, Лэндерс наотрез отказался от помощи и спустился с подножки сам. Благо он имел при себе только парусиновую сумку с запасной формой. Впереди была еще одна пересадка.
В местном поезде, всего из двух жалких вагончиков, народу почти не было, не то что в магистральных экспрессах. Лэндерс сидел у окна и глядел, как проплывают поля, вздымаясь иногда на пологих холмах. Дом был близко. Он знал тут каждое деревце. Он всегда проезжал эти места, когда возвращался домой на каникулы.
На старенькой, с зелеными постройками станции, как всегда, было пусто. И тут сразу же начались неприятности. Двое стариков на зеленой облезлой скамье перед залом ожидания жевали табак и сплевывали на песок. В помещении у телеграфного аппарата сидел кассир в черных нарукавниках и с пластмассовым зеленым козырьком на лбу. Кроме них — ни души. Прошмыгнуть бы мимо, чтобы никого не видеть и ни с кем не разговаривать, — и домой. Но тащиться целую милю до центра с его хромой ногой — это чересчур, у него просто сил не хватит, и палка не поможет. Придется попросить кассира вызвать такси. Но у самых дверей его остановил старик, один из тех двоих.
— Постой-постой, ты, часом, не Марион, не сын Джереми Лэндерса? — спросил он. — Добро пожаловать домой, парень, добро пожаловать!
Лэндерса подмывало послать его ко всем чертям, но вместо этого он, глядя в сторону, пробормотал: «Спасибо». Кассир приветствовал его почти теми же словами. Он тут же позвонил владельцу такси — в Импириаме ходило две машины, — не преминув сказать ему, кого он повезет. Лэндерс слушал, как, захлебываясь от восторга, кассир рассказывал о раненом герое фронтовике, и чувствовал, что падает в пропасть.
Так оно и пойдет, мрачно думал он. Теперь каждая сволочь будет называть его не иначе как героем, вернувшимся с войны. И вдруг он увидел боевые порядки роты, ребят, изнемогающих от жажды, их испуганные глаза, глядевшие из-под касок, грязь и щетину на лицах. Эта картина заслонила все: станцию, кассира, такси.
Он не успеет и до дому доехать, как по всему городу разнесется, думал Лэндерс. Так оно и случилось. Когда он ступил на порог, мать плакала в телефонную трубку. Кто-то позвонил ей, чтобы сообщить радостную весть. Скоро пришел из конторы и отец. Ему тоже позвонили. Оба горевали, что он не написал заранее. Местная газета напечатала бы заметку о его приезде.
Хорошо, что хоть сестры не было дома. Она уехала в колледж неделю назад, рассказывала мать, чтобы получше подготовиться к выпускному году. Она немедленно позвонит ей, чтобы приехала. Лэндерс сказал, что никуда звонить не надо, а сам думал о выпускном годе Кэрол Файербоу.
Не успел он оглянуться, как уже поспорил с отцом. Тот никак не мог понять, почему он не хочет хоть раз надеть ленточки «Бронзовой звезды» и «Пурпурного сердца». Лэндерс пытался объяснить, что это нечестно, недостойно, когда остальные еще там и, может, умирают, но отец не соглашался. Лэндерс совсем позабыл, что мог оставить награды в Люксоре, что он привез их специально, чтобы позлить отца. Ему очень хотелось, чтобы тот его понял.
— Понимаешь, у нас в госпитале никто не носит эти побрякушки, — горячился он. — Мы носим только вот это.
Отец изучил боевой значок пехотинца и, осведомившись, почему он так много значит для них, занудным адвокатским тоном пустился в уговоры. Мать в стороне молча ломала руки. Лэндерс досадливо отмахнулся от отца. Тот не привык к такому обращению, рассердился. Потом, наконец, он раскупорил бутылочку, чтобы отметить приезд сына, и Лэндерс начал накачиваться.
Позднее, вечером, между ними разгорелась уже настоящая ссора. Отец договорился, что Лэндерс выступит в отделении Американского легиона перед участниками первой мировой. Он и слышать ни о чем не хотел. Лэндерс же наотрез отказался идти. К тому времени он уже так набрался, что получил выговор от отца. Но на Лэндерса это не подействовало. Он еще круче набирал темп.
И как тут было не пить! Вечером, когда он, наконец, улизнул из отчего дома, большого особняка на Западной главной улице, и проковылял два квартала до клуба «У сохатых», каждый из посетителей счел своим долгом поднести ему стаканчик — «за возвращение». Сначала Лэндерс принимал предложения, так сказать, через одного, однако кончилось тем, что он не обидел никого. Куда бы он ни заглянул в городе, все наперебой принимались угощать его. Обход начинался, как правило, в середине дня — в зависимости от того, как рано ему удавалось подняться, — в какой-нибудь бильярдной или баре на площади и продолжался до поздней ночи. От «Сохатых» Лэндерс, ковыляя, добирался сам, из «Загородного клуба» его кто-нибудь подбрасывал на машине, и он заваливался в постель и спал без просыпу до полудня. Каждый раз у него возникала смутная догадка, что его почему-то побаиваются, но он был уже настолько пьян к этому времени, что ничего не соображал. С отцом и матерью он виделся урывками. Сестра так и не приехала.
Однажды Лэндерса попросили выступить с речью на прощальном обеде для очередной партии новобранцев, который отцы города устраивали по обыкновению в гриль-зале «У сохатых». Душой затеи, как всегда, был секретарь местной торговой палаты, он же репортер городской газеты. Его-то и осенила блестящая мысль пригласить Лэндерса. Бедняга не мог и предположить, во что выльется его затея, хотя давно славился тем, что то и дело попадал впросак. В тот вечер секретарь подсел к Лэндерсу, одиноко сидевшему за виски в гриль-баре, и, помолчав, высказался в том духе, что Лэндерс, конечно, не откажется сказать несколько слов уходящим в армию. Он объяснил, что перед ними выступит сначала священник, он будет говорить о религиозном долге, потом директор средней школы произнесет речь о долге перед обществом, а тренер городской футбольной команды — о патриотическом долге. Вот он и подумал: хорошо, если бы фронтовик Лэндерс сказал несколько слов о воинском долге. «Замечательная идея», — подтвердил Лэндерс.
Он разглядывал новобранцев, постепенно заполнявших зал. Их было человек двадцать. Некоторых Лэндерс знал по школе. За исключением одного — единственного молодого человека, все это были сыновья мелких фермеров или фабричных рабочих, которые по бедности не принадлежали к клубной публике и вообще вряд ли бывали в каком-либо клубе, если только не играли за училище или за колледж в футбол или баскет. Они были подавлены роскошью клуба, и это тоже будило гражданские чувства в Лэндерсе. Он кивнул секретарю.
Пока новобранцы поглощали даровой обед, Лэндерс пил и мысленно готовил речь о воинском долге.
Лэндерс выступал за тренером. Секретарь предварил его выступление восторженным словом о герое войны сержанте Лэндерсе, кавалере «Бронзовой звезды» и «Пурпурного сердца», из скромности не надевшем заслуженные награды. Поднявшись на небольшое возвышение для оркестра, Лэндерс покрепче ухватился за микрофон, чтобы не вздумали помешать, и решил быть покороче. Он начал с заявления, что с интересом выслушал предыдущих ораторов, хотя и не убежден, насколько то, о чем говорили уважаемые джентльмены, подходит солдату на войне.
— В бою не очень-то думаешь о боге, о четырех свободах или о любви к отечеству, — говорил он, широко улыбаясь. — Верно, многие молятся, многие. Но это не то же самое, что исполнение религиозного долга. Одно скажу: тот, кто утверждает, будто в окопах не бывает неверующих, неправ. Под огнем больше всего думаешь, как бы выбраться оттуда и как прикончить того, кто против тебя, прежде чем он прикончит тебя самого.
Лэндерс заметил, как прямо перед ним беспокойно заерзал на стуле секретарь и изумленно заморгал глазами за толстыми стеклами очков. Лэндерс улыбнулся ему.
— Меня попросили сказать о воинском долге, — продолжал он в самый микрофон, разносивший его голос громче и дальше, чем он предполагал. — Так вот, могу вас заверить, что первейший долг солдата — это остаться в живых. — Лэндерс чувствовал, что расходится, — Мертвый солдат никому не нужен, это первое. Второе: если тебя ранило, вместе с тобой из строя выбывают еще двое или трое, те, которые помогают тебе. Поэтому с теоретической точки зрения лучше тяжело ранить человека, чем убить его. И еще. По правде говоря, я не смею утверждать, что вы идете сражаться за свободу, за бога и за родину, как говорили уважаемые джентльмены передо мной. Ни о чем таком в бою не думаешь. Вы будете драться за себя, за собственную жизнь. Вот что надо знать. Вот за что стоит драться. И помните, лучше покалечить человека, чем прикончить его. Да, лучше так — если, конечно, у вас будет выбор, в чем я лично сомневаюсь. Удачи вам, друзья, да благословит вас бог!
