Николай Асанов - Катастрофа отменяется
«Таким образом, успешно отрываясь от преследующих нас войск противника, мы выходим из жестоких зимних боев с неистощенными резервами и теперь, опираясь на сложную систему заградительных укреплений линии Днестра, сможем переформировать армию и подготовить ее для нового удара…»
Он перелистал несколько вырезок, нашел еще одну и снова начал читать, выразительно подчеркивая отдельные слова:
«Кое-кто говорит, что предельный успех русских наступательных операций был достигнут в начале марта. Теперь-де русское наступление выражается в поступательном движении, которое более не угрожает нашим частям опасностью окружения. Подобные разговоры являются предательством, так как они подрывают боеспособность армии…»
— Вы знаете, кто это писал? — спросил командующий. Помедлив, сам же ответил: — Фельдмаршал Ауфштейн. О нашей армии. Понятно?
Городанов наклонился вперед, стиснув пальцами край стола. Алиев вдруг вскочил с места и хрипло крикнул:
— Прикажите, я его поймаю, этого писаку!
Юргенев побледнел, но ответил твердым голосом:
— Ауфштейн находится против нашей армии три месяца, и каждый день мы его бьем. Я думаю, что это лучший наш ответ.
— Да, — спокойно ответил Мусаев. — Вы его били три месяца, но до сих пор не добили. В этом и заключается ошибка.
Нервным движением Юргенев выхватил из папки газету, положил ее на стол и сказал:
— Написать можно все. Вот в этой газете тоже есть статья Ауфштейна…
Мусаев ответил:
— Я читал ее. Ну что же? Ауфштейн почти прав, он действительно дважды поколотил меня. Тем более необходимо сделать так, чтобы он больше не мог никого колотить.
Юргенев, наблюдавший за лицом Мусаева, склонился к своим бумагам. Скворцов спросил:
— Как же это сделать?
Мусаев встал и подошел к карте.
— Немцы хотят позиционной войны. Мы ее дадим им, но только там, где нам будет выгодно, и отнюдь не потому, что этого хотят они. Если мы ослабим нажим на участке Липовец — Великое, они примут это за удачу, тем более что армия всегда наступала широким фронтом. Вместе с тем мы накопим резервы здесь, на плацдарме у Демидова и возле Колосужа у Ивачева. Двумя одновременными ударами форсировав Днестр, выйдем на Батушани, оставляя Краснополь в тылу. Эта операция настолько рискованна, что противник не поймет ее цели в течение двух дней. Между тем за Днестром мы выйдем на широкий простор, где смогут успешно действовать танки и кавалерия. И если нам удастся закрыть «мешок» около Батушани, мы устроим гитлеровским войскам то же самое, что было у Волги, конечно в меньшем масштабе.
Красные стрелы сомкнулись на черном кружке с надписью «Батушани», построив почти квадрат, диагоналями которого были с севера на юг — Днестр, с востока на запад — железнодорожная линия Липовец — Великое — Краснополь — Батушани. Мусаев отошел к столу и сел, ожидая одобрения предложенного им плана или возражений.
5
В самую последнюю минуту, когда обоз дивизии Ивачева выходил из старой крепости, чтобы по яругам и веретьям[4] добраться до передовой, майор задержал сержанта Верхотурова. Солдаты и обозники посмеялись над сержантом, которого теперь, мол, превратят в писаря либо в кладовщика, да с тем и ушли, покрякивая под грузом. А Верхотуров и впрямь стал вроде мальчика на побегушках: то на вокзал иди встречать новую часть, то расселяй возчиков на отдых… Сержант сердился про себя и со зла покрикивал на людей. Однако от приказа не уйдешь.
По вечерам Никита Евсеевич размышлял о том, что и в дивизии дел теперь не так уж много: солдаты, как на курорте, грязевыми ваннами ревматизм лечат. Не война, а чистая физиотерапия. Порох нюхают разве только разведчики. Остальные-прочие портянки стирают, воду из окопов котелками вычерпывают: небесная вода — сверху, земляная — снизу. Небольшая радость — без дела в окопе сидеть, а тут хоть людей увидишь.
После выхода на Днестр дивизия закопалась в землю. Только артиллеристы постреливали через реку, а пехота почти бездействовала. Старые солдаты поругивались, но дело от этого не менялось. И Верхотуров мог ругаться, но коль приказа наступать нет, значит, сиди. Потому он и повеселел, обдумав как следует свое положение.
В свободные от выполнения поручений минуты Верхотуров вспоминал о генерале. Хотя и далеко махнул сынок Миколы-пушкаря, уральского мужика, старого артиллериста, однако не забывает своего роду-племени, земляного корня. И на Волге узнал земляка, отцова дружка, и здесь приметил, И Верхотуров гордо поглядывал кругом, раздумывая, как ребята на передовой расскажут о встрече генерала, о разговоре сержанта с командующим. Никита и сам сумел бы рассказать, да люди кругом незнакомые, еще примут за похвальбу, а хвастаться сержанту не к лицу.
От острых глаз приметливого Верхотурова не ускользнуло, что уж как-то слишком много обозов идет к складам. Да и со станции все подходят и подходят маршевые батальоны, а к рассвету пришли два полка из дивизии Виноградова, которым по всем статьям здесь совсем быть не к месту. У них там бой, немцы берегут город Липовец пуще глаза, а два полка идут, будто на прогулку, к Днестру — со всей артиллерией, с обозами, с большим хозяйством. К рассвету сержант совсем уверился, что его дело теперь — поспешать до роты, потому что новый командующий, видать, приехал с новыми планами, вроде наступление близится.
Верхотуров приметил также, что и майор Тимохов ведет себя по-иному, не как всегда. Может, ему уже сказали о наступлении, потому что к утру на склад пришли обозы из всех полков дивизии, грузы брали полные, лошадей не жалели, чего Тимохов никогда не допускал. В обычное время он не стеснялся переложить груз с подвод на людей, потому что человек, известно, отдохнет и снова пойдет, а лошадь утоми — она и вовсе откажется. Так Верхотуров дошел до главного, хотя никто ему и слова не сказал. Впрочем, старого воина на мякине не проведешь, а солдатская почта штабной точнее.
Утром Никита разыскал майора в складской конторке. Тот сидел за столом. На столе стоял медный чайник, пробитый поверху пулей. Из двух пулевых дырок выбивался густой, наварной чайный пар. Майор дремал, но, пересиливая себя, бормотал, будто убеждал кого, а кого именно, сержант не видел:
— Я, Галина Алексеевна, человек тыловой, так сказать, глубоко штатский. Я вас понимаю… Но ведь если бы вы не встретили Суслова, вы бы лечились, не бежали бы на фронт… Вот почему мне обидно, что он смутил ваш покой, а самому ему и дела до вас нет…
Никита потопал ногами у перегородки, покашлял, но майор был как бы не в себе, ничего не слышал, продолжал разговаривать:
— Я понимаю, вас можно подвигами увлечь, а какой же подвиг в обозе. А ведь я сколько раз просился на передовую, да разве Ивачев поймет человеческую душу? Ему лишь бы снаряды вовремя поступали.
— Петр Ильич, это напрасный разговор, — ответила девушка, которой Никита сначала не заметил. Теперь осмелел и Верхотуров, громко сказал:
— Товарищ майор, разрешите обратиться!
Тимохов повел покрасневшими от бессонницы глазами. Девушка поднялась с койки, на которой сидела, прижимая раненую руку, воскликнула:
— Никита Евсеевич!
Верхотуров улыбнулся, узнав Галину. Радистка была мало того что знакомая, а еще и землячка.
Майор сказал, вдруг стряхнув всю усталость:
— Я вас слушаю, Верхотуров.
— Разрешите вернуться в часть?
Галина подошла к Никите, стала рядом:
— Вот как хорошо устраивается, и я с ним пойду, Петр Ильич.
Майор, вздохнув, ответил:
— В госпиталь бы вам надо идти, да слов у меня больше нету. Идите.
Галина вдруг шагнула вперед, нагнулась к Тимохову и раньше, чем он успел что-нибудь сообразить, поцеловала его в обветренные сухие губы. Он вскочил, а Галина тихо произнесла:
— Хороший вы, Петр Ильич, человек, только у нас дороги разные…
Тимохов стоял, широко-широко раскрыв глаза, будто ослеп от солнца. Глаза у него темно-серые, за очками кажутся холодными, тускловатыми. Девушка вышла из конторки. Тимохов сделал было шаг за ней, но сдержался, поглядел на Никиту, сказал хриплым, прерывающимся голосом:
— Верхотуров… На твою ответственность! Такая девушка… Такая девушка… Ее беречь надо!
Верхотуров отдал, как положено, честь, повернулся, вышел. У ворот крепости майор снова догнал его, сказал:
— Может, подождете обоз? Немецкие автоматчики в степи бродят. Последний обоз обстреляли…
Галина, стоявшая в воротах с автоматом, который рядом с перевязанной рукой делал ее особенно трогательной и даже вызывал какое-то жалостливое к ней чувство, предупредила ответ сержанта:
— Нам задерживаться некогда. Спасибо, Петр Ильич, на добром слове…
Они пошли ровной солдатской походкой, спускаясь с холма, на котором, будто врезанная в синее небо, стояла крепость. У подножия холма Верхотуров обернулся и еще раз увидел майора. Тимохов стоял в воротах крепости, заслонив глаза от восходящего солнца, и смотрел из-под руки им вслед. Дорога сделала поворот, крепость и городок скрылись за холмом.
