Анатолий Брусникин - Беллона
— Не будем входить, подождем, — прошептала Диана. — Боже, как это прекрасно… Он, она, оба молчат, и вместо них говорит музыка… Ты слышишь, она говорит о любви, какой никогда еще не бывало?
Ничего такого я не слышал, очень уж тяжело было держать на весу морского бога, а поставить некуда.
Наконец пианино смолкло.
— Ты же устал, бедненький! — Диана всплеснула руками. — И ведь не скажет! Я тоже хороша! Давай помогу, на лестнице не развернешься…
В гостиной мы никого не застали, только на черной лаковой крышке инструмента горела свеча.
Посейдона я пристроил по соседству с охотничьей богиней. Она была бронзовая и вдвое меньше, но рядом они смотрелись неплохо. А когда Диана по бокам поставила канделябры, вообще получилась красота. Я вдруг заметил, что, кабы не борода, Посейдон был бы вылитый Платон Платонович. Может, потому офицеры эту статую и купили.
— Ну чего, я пойду?
Я поднялся со стула.
Она удивилась:
— Куда это?
— Как куда, на фрегат.
Уходить мне не хотелось. Никогда еще мы так с ней не сидели — вдвоем в гостиной, и чтоб ее лицо было освещено только с одной стороны, так что левый глаз наполнен светом, а правый тонет в тени. Поразительное у Дианы лицо — с какого галса ни посмотри, залюбуешься.
— Никуда ты не пойдешь. Платон Платонович велел тебе здесь оставаться. Если хочешь спать, я постелю на диване.
— Не хочу…
Мне капитан ничего такого не говорил. Поэтому я удивился, но еще больше обрадовался.
— Тогда давай чай пить. И разговаривать.
Она перенесла один из канделябров на стол, и я увидел, что там четыре прибора — как в прежние, доосадные времена, когда мы с Иноземцовым приходили сюда каждый четверг. Чашки Платона Платоновича и Агриппины Львовны стояли нетронутые.
Мы с Дианой тоже ни к чему не прикоснулись, хоть в вазе лежали фрукты, и печенье тоже было, и шоколад, и даже пирожные.
— О чем разговаривать? — спросил я, потому что мы сидели-сидели, а делать ничего не делали, и разговору никакого не было.
Она сказала:
— О будущем.
И тут же замахала рукой, будто ляпнула ужасное.
— Нет… Не надо о будущем! Нельзя. Сглазим…
Сглазить боялся и я. Мы, моряки, суеверны. Поэтому мы просто сидели и молчали. Диана глядела на огонек свечи, я глядел на Диану и всё не мог наглядеться.
Было очень тихо — если не считать выстрелов, но к ним я привык и почти не замечал.
Один раз мы только заговорили, и то коротко.
Диана сказала:
— Знаешь, я в церкви их разговор подслушала.
Я не спросил, чей — по тону было понятно.
— Он говорит: «Вам, Агриппина Львовна, надобно перебираться на ту сторону. Завтра город окажется под огнем». Она ему: «Не „вам“, а „тебе“. И потом, мы ведь договорились. Ты в Севастополе — значит, и я в Севастополе. Я буду завтра о тебе молиться». Он говорит: «За нас за всех надо молиться». Агриппина вздохнула. «На всех меня не хватит. У каждого ведь кто-нибудь есть, кто за него молится. А у кого совсем никого нету, за тех молятся монахи и монахини. Нет, милый, я буду молиться только за тебя. Я буду так молиться, что ты останешься жив. Ты мне веришь?» И Платон Платонович так улыбнулся, руку ей поцеловал. «Как же я могу вам… тебе не верить?» Вот что я подслушала. Красиво, правда?
Я вспомнил, что мне говорил про молитвенное спасение отец Варнава. Хотел спросить у Дианы: «А ты завтра будешь за меня молиться?» — да не решился. Будто выпрашиваю. Она же посмотрела на меня и улыбнулась. Непонятная какая-то была улыбка — довольная. С чего бы?
— Если такая женщина, как Агриппина Львовна, за кого-то очень сильно молится, с ним ничего плохого случиться не может, — все-таки сказал я, не без намека. Пускай Диана сама сообразит, чего мне хочется.
Но она только кивнула:
— Само собой. — Встала. — Давай я тебе грибоедовский вальс сыграю. Тихонько, чтоб им не мешать.
И я понял: нет, не желает она ни про что такое со мной разговаривать.
А и не надо было. Правду Диана давеча приметила: лучше музыки про такие вещи все равно никто не скажет.
Она то играла, то просто сидела, наклонив голову и держа пальцы на клавишах. Иногда вдруг быстро обернется — словно хочет проверить, смотрю я на нее или нет.
Конечно, смотрел. Ни разу глаз не отвел. А думал я в это время вот что. Если это последняя ночь в моей жизни, то спасибо за нее Богу.
За окном еще не засветлело, а лишь слегка поголубело, когда в гостиную вошел Платон Платонович, застегивая китель. Следом вышла и Агриппина Львовна. Она была в том же платье, в каком венчалась. А в лицо ее я не вглядывался, потому что у меня кольнуло в груди: всё, пора?
Если так, то каждое оставшееся мгновение я желал смотреть только на Диану.
— Ну это… прощай, — сказал я, приблизившись.
Она всё с той же довольной улыбкой, которую я давеча не понял, ответила:
— Ничего не «прощай».
— Гера! — Иноземцов сзади взял меня за плечо. — Ты остаешься здесь. Если неприятель в самом деле начнет обстреливать городские кварталы, уводи отсюда Агриппину Львовну и Диану. Перевези их на Северную и не оставляй.
Лишь теперь я всё понял. И почему отец Варнава за меня молиться не обещал, и отчего Диана улыбалась. Тут был заговор! Все стакнулись против меня!
— За что, Платон Платоныч? — вскричал я. — За тогдашнее, да? За Синоп?! Соловейко — и тот меня простил! Я же полноправный матрос теперь! У меня лента на бескозырке! Я на фрегат хочу!
— Нечего тебе там делать, — отрезал он. — Я поделил людей на три смены. Всех, кто не нужен у орудий, отвожу в резерв. Чем в тылу без толку сидеть, лучше о дамах позаботься.
— Как это нечего делать? Я сигнальщик! Кто будет за бомбами следить?
— Завтра сигнальщик не понадобится. Пальба будет такая, что за всеми снарядами не уследишь.
— А вышки тогда зачем?!
Пять вышек над бастионом, которые я видел, когда бежал через поле, мне не примерещились: наши возвели их вместо сбитой, и я уж заранее присмотрел, на которой буду нести службу.
— Чтоб я мог корректировать стрельбу поверх зоны задымления. Одну сшибут — перемещусь на другую.
Капитан говорил со мной, а смотрел на супругу. И видно было: не до меня ему.
Я схватил его за рукав, взмолился:
— Платон Платонович! Зачем обижаете? Грех вам!
Тогда он наклонился, обнял за шею и совсем тихо шепнул:
— Дурак ты! Это тебе не Синоп, победы ждать не приходится. Всех нас, кто с утра встанет на переднюю линию, поубивает. Вторую смену тоже. Слава Богу, если из третьей смены хоть кто уцелеет…
— Коли вы так уверены, — сказал я, и злые слезы выступили у меня на глазах, — зачем же было на Агриппине Львовне жениться, на вдовью долю ее обрекать? Воля ваша, а только неправду вы мне говорите! Избавиться хочете!
Вот до чего я обиделся — капитана во лжи обвинил.
Но он не оскорбился. Шепчет:
— Ты видал, как бедно она живет? Еще и воспитанница у нее. А я капитан второго ранга и командир корабля. После меня пенсия останется.
Мне никогда не приходило в голову, что госпожа Ипсиланти бедная. Прислуги у ней не было, это верно, и разносолов на стол никогда не подавали, однако ж одевалась она чисто, на мой взгляд даже красиво. Правда, платье нарядное у нее было только одно, в нём и венчалась.
— Пойми! — шепнул еще Платон Платонович. — Я тебе доверяю единственное, что у меня есть и что после меня останется. Будь с Агриппиной всё время. Не оставляй ее, когда…
Он не договорил. Распрямился и сказал уже громче:
— Это мой приказ. И просьба…
Он уходил вверх по Сиреневой улице твердой военной походкой: правой рукой отмахивал, левой придерживал саблю.
Мы смотрели вслед с крыльца. Рука Агриппины лежала на моем плече, а Диана крепко стискивала мои пальцы.
Так ни разу и не обернувшись, Иноземцов скрылся за поворотом.
— Господь сохранит мне его, я знаю, — твердо молвила Агриппина.
Я выскользнул из ее полуобъятья, выдернул свою руку из Дианиной.
Сказал:
— Ты все-таки за меня помолись.
И побежал в ту же сторону.
— Гера, немедленно вернись! Капитан приказал!
— Гера-а-а! А как же я?! — неслось сзади.
Я, конечно, не вернулся. Но на углу оборотился. Я же не Платон Платонович, воля у меня не каменная.
На крыльце, показавшемся мне ужасно далеким, стояли две маленькие фигуры.
В тот миг я думал, что больше никогда их не увижу.
Прямое попадание
До самого бастиона я следовал за капитаном, держа изрядное расстояние. На «Беллоне»-то можно было не опасаться, что я попадусь ему на глаза. Там народу много, есть где спрятаться, и не до меня будет Иноземцову.
Хоть едва рассвело, на «фрегате» никто не спал.
Прислуга хлопотала у орудий, офицеры стояли кому где предписано. Внутри расположения было почти пусто, только дежурили у вкопанных в землю бочек пожарные команды. Бастион поразил меня непривычным малолюдством, но потом я вспомнил, что говорил Платон Платонович про три смены.
