Александр Богданов - Твердыня
Взбешенные тамбовские псы надрывались от лая, привставая от ярости на цепях; блеяли в хлевах бараны и овцы; вo дворах хрюкали свиньи и беспокойно гоготали гуси, носились и ржали вспугнутые кони, забытые растерявшимися всадниками; и даже куры, привыкшие засыпать с заходом солнца, хлопали крыльями и взлетали на заборы, громко и испуганно кудахтая, в предчувствии скорой кончины в кастрюле супа; в то время как в домах, на улицах и на базарах беспокоились и замирали от страха обыватели, вчера закопавшие на огородах свои скромные драгоценности. Город был в состоянии шока и паники. На них наступала голодная, оборванная и очень обозленная армия Тухачевского. Битая Пилсудским под Варшавой и драпавшая без оглядки тысячу верст на восток, его армия искала противника полегче. Получив приказ Ленина ликвидировать восстание в месячный срок, cовнарком укрепил потрепанные полчища своего командарма десятками аэропланов, танков, бронепоездов, тяжелой артилерией, сотней тысяч красноармейцев и даже баллонами с удушающим газoм. Без сомнения, большевики не брезговали никакими средствами, борясь с тамбовчанами.
Главоперштаб повстанченской армии помещался в полукруглом и элегантном угловом здании уездной земской управы. Земцев давно и след простыл и дух выветрился, но красные, белые или зеленые, поочередно, в зависимости от капризов, случайностей и причуд войны, использовали этот маленький архитектурный шедевр как свой штаб. Пространство перед зданием было оживлено. Бегали проворные вестовые, дефилировал конвой конников, сопровождая вереницу подвод с грузом, тщательно накрытым зеленым брезентом, пара битюгов тащила полевое орудие, его длинный хобот покачивался на булыжной мостовой, тревожно и однообразно — уныло гудели телеграфные проволоки, протянувшиеся на череде столбов в специальное окошко на втором этаже и поминутно хлопала зарешеченная входная дверь, которую охраняли строгие часовые с ручными пулеметами Льюиса, установленными на треножниках. В приемной секретарь в форме прапорщика, с тяжелым револьвером в кожаной кобуре, оттягивающей его ремень, пропустил Берсенева в кабинет председателя управы. Когда — то чинное и солидное помещение за годы народной смуты пришло в упадок. Исчезли вычурные и громоздкие мебеля, причудливо изогнутые кресла, резные шкапы под потолок, пышные шторы с бахромой и раскидистые бронзовые люстры с шишечками и завитушками. Все было вынесено, разломано или использовано на дрова. Облупленые, исцарапаные и ободранные стены были испорчены всевозможными надписями. По странному стечению обстоятельств уцелели только массивный паркетный пол елочкой и стол, за которым сейчас сидел Антонов. По секрету рассказывали, что стол этот был наглухо привинчен к полу и в одной из его тумб был спрятан пистолет — пулемет, нацеленный на входную дверь. Схватившись за голову, Антонов громко кричал в телефон, «Присылайте орудия со снарядами, крупнокалиберные пулеметы, больше гранат и патронов! На нас идет современная армия! Они воевали в Европе. Саблями, штыками и шашками мы от них не отобьемся!» Раздраженно он c грохотом бросил трубку на рычаг и обернулся к вошедшему. «Наконец — то прибыл!» он поднялся и через стол протянул руку Берсеневу. «Где пропадал?» он выпустил облако дыма, жадно затянувшись папиросoй, тлеющюей в пепельнице. Антонов сильно переменился с той поры, когда Берсенев встретил его на совещании в cеле Шитово прошлой весной. Он похудел, в глазах проглядывала тоска и чувство обреченности. Линия белесых бровей над округлившимися глазами трагически морщинилась, от уголков губ к подбородку опустились складки горечи, щеки его горели, а на висках набухли вены. «Со мной все в порядке. Готов продолжить службу. Что от меня требуется?» «Сражаться. Защищать народ. Вот для чего мы здесь. Мы ведь остались одни. Больше нет ни Деникина, ни Врангеля, ни Колчака. Большевики взялись за нас в полную силу. Они превосходят нас во всем: в качестве и количестве вооружения и в количестве войск. У нас остались толпы крестьян с холодным оружием и устаревшими винтовками, десяток трехдюймовых орудий и несколько сотен пулеметов. Хорошо, что казацкие полки еще с нами. И то облегчение. Еще рассчитываем на это…» Он выдвинул ящик стола, вынул оттуда страницу, густо покрытую типографским текстом, и протянул ее Берсеневу. Тот стал читать содержание листовки, которое могло бы выжать слезы из камня.
«Воззвание к мобилизованным красноармейцам»:
«Братья красноармейцы!
Комиссары-коммунисты послали вас усмирить нас, как 0ни называют, бандитов… Но, дорогие братья, опомнитесь! Голос русского народа, а не голос властителей и комиссаров взывает к вам. Опомнитесь! Никаких бандитов, никаких разбойников нет, есть едино восставший страдалец русский народ. Голодный, холодный, измученный и разоренный вконец, загнанный комиссарской властью в тупик, — он не вынес гнета палачей-коммунистов, и разъяренный зверь поднялся с русским огромным кулаком на своих угнетателей, но не на вас и, тем более, не на тружеников-землепашцев /это было бы ужасно/, а на действительных врагов наших, врагов всего русского народа — кровожадных коммунистов. Пора перестать верить им, обманщикам… Идите к нам, нас не мало, нас много, нас — весь восставший родной вам народ. Идите общими силами строить с нами хорошую жизнь…»[4].
«Наши агитаторы пробираются по ночам в расположение противника и оставляют там листовки,» глаза Антонова выразили надежду. «И еще вот что. Недавно мы провозгласили независимость. Мы теперь Временная демократическая республика Тамбовского партизанского края. Будем ждать созыва Учредительного собрания в Москве или Петрограде, а дальше пусть народы России решают. Это факт делает нас независимым государством. Советские войска находятся на нашей территории незаконно и совершают акт агрессии. Мы будем жаловаться в Лигу Наций!» Он занес свой кулачок. «Сегодня утром мы послали телеграмму самому английскому королю в Лондон. Пусть мировая общественность примет меры!» Берсенев с трудом сохранял хладнокровие, однако осмелился возразить. «Я думаю, что до созыва Учредительного собрания еще очень далеко, а у Джорджа Пятого, если он нас услышал, своих забот хватает. Вначале надо разбить Тухачевского.» «Совершенно верно. Мы ставим против него вторую повстанческую армию. Бери конный полк и поступай в распоряжение Шендяпина. Отправляйся немедленно. Советские приближаются.»
Глава Одинадцатая. Печаль
На горé перед ним, на расстоянии двух верст виднелось скопище изб, сложенных из толстых обугленных бревен, с неширокими окнами на каждом фасаде и обрамленными резными наличниками. Срубы почернели и дымились; стекла в окнах были выбиты и осколки, разбросанные в палисадниках и на завалинках, ярко блестели. Белые расшитые занавески свободно трепались на ветру, путаясь в горшках с геранью на подоконниках. Стены и крыши жилищ были повреждены шрапнелью и гранатами, которыми красные вчера обстреляли эту деревню. В бинокль Берсенев видел уцелевших жителей, всю ночь хоронившихся в подвалах и сейчас уныло шевелившихся вокруг своих пепелищ. Красноармейцев не было видно, хотя он предполагал, что их цепи залегли где — то на околице. Было тихое раннее утро. Становилось жарко. Берсенев оперся спиной oб осыпающийся край траншеи, в которой он стоял, отцепил от своего поясного ремня фляжку с водой и сделал экономный глоток. Траншея была вырыта по его приказу, как ловушка для танков. Лазутчики доносили, что неделю назад четыре танка были доставлены на железнодорожных платформах и разгружены на полустанке недалеко от Козлова. «Неизвестно чем кончится этот день,» подумалось ему. Высоко в небе в волнах переливающегося голубого воздуха кружился ястреб. Он суживал и суживал круги, преследуя какого — то суслика, мечущегося по полю. Запрокинув голову Берсенев наблюдал за его полетом. «Сильные пожирают слабых. Только верующие отвергают это,» вспомнилось ему слышанное от отца в детстве. Неторопливо и не таясь над ним пролетел биплан с красными звездами на крыльях. Легко можно было разглядеть летчика в шлеме и в огромных защитных очках и позади него, напарника со взъерошенными в потоке ветра черными волосами, держащего в руках громоздкую фотографическую камеру. В их сторону с земли раздалось несколько винтовочных выстрелов невпопад и незадетый биплан удалился в сторону реки Лесной Воронеж, переправу через которую охранял Коноводов со своими казацкими сотнями. Самолет скоро исчез из виду, но грохот его мотора все еще катился над полями. Внезапно оттуда зло и настойчиво затявкал пулемет. «Наверное, казаки по разведчику стреляют. Неужели не собьют? А у нас своей авиации нет.» Берсенев обернулся на звук шагов. Мимо прошел Иванов, примкнувший к повстанцам перебежчик из Красной армии, бывший рабочий с испитым, без растительности острым лицом и трясущимися руками. Он нес жестяной ящик, из которого вынимал и раздавал бойцам патроны. «Больше десятка на нос не полагается. В бою добудете,» окоротил он трех крестьянских пареньков, потребовавших больше. Они притаились в окопчике смежным с траншеей и внимательно наблюдали за перемещениями в деревне. Воевали они не за честь, а за совесть. Они были братьями из семьи Федотовых и самому старшему вряд ли исполнилось двадцать лет. Отец их был расстрелян продотрядовцами, мать обесчещена у них на глазах и сошла с ума, хозяйство разорено. Они воевали уже больше года и горели лютой ненавистью к новым порядкам. «Вали отсель, жмот!» пригрозили они раздатчику и тот был рад убраться по-добру, по-здорову, пока не накостыляли. Прижав, чтобы не отняли коробку к своему худому телу, он заторопился к другим. Вдруг голова Федотова — младшего быстро нырнула в плечи и он спрятался за бруствером. Над ними пролетел сноп звенящих пуль. Пули летели высоко. Поражений еще не было. Позиция красных была обнаружена. Она тянулась за пшеничным полем вдоль широкой придорожной канавы. «Прицел десять!» закричал из соседнего окопчика командир роты Пантелеев, широкоплечий, рослый военный с красным от солнца лицом. «Десять!» повторили братья Федотовы; «Десять!» подхватили их соседи и приказ пошел по цепочке от бойца к бойцу. «Пли!» Раздался дружный залп, за ним другой. «Больше стреляйте, мужики!» кричали в восторге Федотовы. «Меньше в плен берите!» Но и красные опустили прицел и у повстанцев появились потери. Двое бездыханно лежали уткнувшись лицами в пыль, их фуражки были полны крови; третий, рядом с Берсеневым, пополз в тыл на перевязку, оставляя на траве темно-коричневый след; четвертый, сидя среди картофельной ботвы, обняв колени и раскачиваясь взад — вперед, громко выл от боли. «Гляди картину!» закричали братья из своего укрытия. Глаза всех устремились вперед. По равнине, по щиколотку в траве — густо, цепь за цепью наступали военморы. Они шли без перебежек, не ложась — в тельняшках, брюках клешами и бескозырках на головах. У многих во ртах дымились цигарки. Держа наперевес трехлинейки с примкнутыми штыками, они презирали смерть и своих лапотных противников. Повстанцы расстреливали их как зайцев в тире, но редела и их окопавшаяся цепь. «Продержитесь еще пять минут!» крикнул Берсенев командиру роты. «Мы их сейчас опрокинем!» Нагнув голову, он побежал в ложбину, где стоял в засаде его конный эскадрон. Он вскочил на Байсара. «Атакуем в боевом порядке! Шашки наголо!» крикнул он казакам. В своей левой руке он высоко поднял полковое знамя, на котором сиял гордый лозунг «В борьбе обретешь ты право свое». Всей своей массой конники обрушились на левый фланг наступающих, беспощадно вырубая замешкавшихся матросов. Широким мощным наметом эскадрон мчался по полю, сметая остатки врага. Крутились над головой казачьи сабли, разбивая и круша головы большевиков. Легко и упоительно было на сердце; так бы и скакать до самой Москвы. Берсенев лично зарубил трех или четырех, но получил пустячную колотую рану в левое бедро. «Не преследовать! Поворачиваем назад!» oн едва успел острастить своих бойцов, как издалека с околицы застрочили по ним пулеметы. Вздыбились раненые кони, сбрасывая седоков и сами валясь на них. Почуяв мертвых всадников некоторые лошади, остановившись, фыркали и топтались на месте, другие захрапев, вьюнами разворачивались и неслись туда откуда примчались, вынося обеспамятших казаков из самого пекла. Рядом с ним, не промолвив ни слова, упал седобородый и морщинистый казак. Славная у него была жизнь. Храбро бился он с красными еще с 1918 года, начинал он под знаменами атамана Каледина, неустрашимый и непримиримый, ничего не боялся и многих гадов вывел в расход; после поражения добровольцев не угомонился, а пробрался в тамбовские леса и продолжал борьбу, но вот пришло и его время. Тихо склонился он к шее коня, рука его разжалась и выпала из нее на землю сабля его острая. Пуля сразила его в сердце. А труба пела и пела далеко в тылу, командуя oтбой. Казаки, подобрав убитых и раненых, вернулись в свою ложбину, выстроились и сделали перекличку. К счастью, из-за удаленности пулеметный огонь оказался малодейственным и потери были незначительны. Сидя на поваленной сосне, Берсенев перевязывал свою рану, когда к нему привели пленного. Стоял он подбоченившись и вертляво, выставив перед собой ногу в грязном полуботинке. Его черная моряцкая форменка была измазана и изорвана, широкая грудь вздымалась и опускалась от тяжелого дыхания, зеленые глаза метали молнии, но мокрое от пота, изрытое оспой лицо притворно улыбалось. «Ты читал нашу листовку?» «Буду я всякие бумажки читать!» «Почему воюешь против народа с палачами заодно?» «Как начальство сказало, так и делаю. За всех думать — голова растрескается. Зато весело воевать — тo. Какая гулянка сейчас по земле идет; выпивка и бабы, раздолье одно. Вот при царе прели мы годами под палубой в трюмах; нас там как зверей держали; ничего, кроме самих себя в стальных отсеках не видели. Спасибо революции, теперь наша жизнь — малина.» Он вызывающе вскинул плечами. «Это что?» Берсенев стал рассматривать личные вещи пленного. Там была кучка удостоверений, талонов, квитанций, монет, перочинный ножик, обкусанный янтарный мундштук и кисет с табаком — ничего значительного — но привлек внимание Берсенева его кнут — сплетенный из витой проволоки со свинцовым шаром на конце и на массивной деревянной ручке. Долго он смотрел на него и вспоминал, а вспомнив, разъярился. Пленный забеспокоился и осмотрелся кругом, как бы оценивая свой шанс убежать. Казаки обступили матроса тесной стеной, не давая ему уйти. «Я тебя узнал!» Кровь бросилась Берсеневу в лицо. «Ты этим кнутом моему ординанцу Феденьке Петухову голову отрубил!» «Я многим чего отрубил.» Матрос не терял наглости. «И меня чуть не убил, гад! Спасибо, что шуба спасла. Вздернуть его на этом же кнуте!» Схватив под руки, казаки потащили его к развесистому дубу. Оставленный в одиночестве, Берсенев прочно завязал узлом марлевые полосы на своем бедре, опустил штанину и собрался уходить. Звероподобный казак в мохнатой папахе, натянутой на самый лоб, тот самый, который первым бросился исполнять приказание казнить пленного, через минуту вернулся к нему. В руках его был кнут. «Не с руки, г-н полковник,» смущенно объяснил он. «Проволока дюже толстая; петлю на ней не завяжешь.» «Кончайте его как угодно, но только кончайте,» бросил Берсенев на ходу и пошел на передний край.
