Марк Бременер - Присутствие духа
В это время тихий, приглушенный расстоянием, прерываемый треском голос возник рядом — заработало радио.
— Воля! Посторожишь нас теперь, — распорядился Бабинец, — чтоб к нам ненароком сюда кто-нибудь не нагрянул. Иди.
Воля стоял, прислонясь к стене дома, полуприкрыв в темноте глаза, — ни с чердака, ни с улицы, ни изнутри дома не доносилось ни звука, — когда в один и тот же миг уха его коснулись пар чужого дыхания и слова:
— Что передавали, слыхал?!
Воля чуть отстранился, и говоривший чуть отстранился, давая Воле себя узнать. Это был Шурик Бахревский.
— По сведениям из надежных источников, — сказал он и усмехнулся от волнения и оттого, что предвкушал изумление Воли, — скорее всего, через полгодика, а то и раньше немцев расколошматят!
— Это передавали? Откуда? — быстро спросил Воля.
— Из Москвы, — ответил Шурик, радуясь веской краткости своего ответа.
— Ты сам слышал?!
Неужели сейчас от Шурика он узнал самое главное: когда мы победим и сколько осталось терпеть.
— Положение! — сказал Шурик, возбужденно усмехаясь. — Те сулят каждый день, что Москву завтра возьмут, эти… наши то есть, тоже вот сообщают, когда немцу капут придет. А нам как быть?.. Как тут угадаешь, кто… — Он не договорил. — Что тут делать будешь?
Воля смутно понимал, о чем он. Не о том ли, что в этой неразберихе, где попробуй смокни, кто верх возьмет, «те» или «эти», трудно решить свою судьбу?.. Но не Шурик был сейчас для него важен, а его новость. Живо и вовремя спровадив Бахревского (в чердачном окошечке показался уже Бабинец), пообещав, что скоро, завтра же, к нему заглянет, Воля ринулся к матери с новостью.
Вбежал, и мужчина в незнакомой, повиданной прежде военной форме стремительно поднялся ему навстречу. На долю секунды Воля испугался: показалось, что военный бросился к нему, чтобы схватить его. Но тут же стало ясно, что тот его обнял. В следующее мгновение близко от глаз, крупно, как когда-то на вокзале. Воля увидел перечеркнутое морщинами вдоль и поперек лицо Гнедина…
— Что скажешь… хорошего? — спросил медленно Евгений Осипович, как спрашивают, но ожидая хорошего и не ожидая ответа.
— Говорят, по радио только что передавали…
И Воля, торжествуя, рассказал о том, что только что услышал от Шурика.
— Да вы, наверно, знали уже, Евгений Осипович.
— Нет, — покачал головою Гнедин, — От тебя первого слышу.
Воля перевел взгляд на мать, и та ему подмигнула, как подмигивала, он помнил, в дни кори и скарлатины, когда жар у него начинал спадать: ничего, мол, теперь уж выдюжим, не пропадем.
— Есть кое-какие новости, — начал, входя, Бабинец. — Сейчас… — Он заметил Гнедина в румынской форме и остановился, так что Леонид Витальевич, шедший за ним, застрял в дверях. Без обращения и приветствия Микола Львович спросил: — Это что же… маскарад или…
— Да, верно, уж что-нибудь одно: либо маскарад, либо я служу теперь под началом маршала Антонеску, — отвечал странно Гнедин.
Воля с удивлением, даже с опаской, наблюдал за ними: Бабинец в молчании не трогался с места, Евгений Осипович холодно смотрел в сторону, но взгляд его, несомненно, относился к Бабинцу. Молчание и неподвижность все длились, пока не встала Екатерина Матвеевна.
— Микола, — сказала она, остерегая, — вы бросьте эту «политику».
Бабинец чуть помедлил, потом проговорил, не то опомнившись, не то решившись:
— Так. Вы не обижайтесь, Евгений Осипович. Знаете… В жизни ведь всякое бывает, так что…
И, шагнув навстречу Гнедину, с широкой улыбкой выбросил вперед руку для пожатия.
— Всякое, да не со всеми, — ответил Евгений Осипович, не привстав, на миг коснувшись ладонью его ладони.
— И что же вы ответили этому сотруднику «Голоса народа»? — Бабинец повернулся к Леониду Витальевичу, которого Екатерина Матвеевна успела уже усадить.
— Примечательно, чего он от меня добивался. Что я ответил, сравнительно нетрудно догадаться. Извините, наш разговор вам не во всем будет понятен, — заметил учитель Екатерине Матвеевне и Гнедину. — Впрочем…
Он повторил для них то, что Бабинцу и Воле было уже известно.
— А ваш ответ был какой? — поторопил Бабинец.
Манера Леонида Витальевича поминутно перебивать самого себя немного раздражала его.
— Ну, как говорится, напрашивающийся. Я сказал, что их «новый порядок» в Европе нравится мне куда меньше старого, что никакие возможности передо мной лично не открылись, и дал этому хлюсту понять, чтобы он убирался.
— И вы рискуете все это рассказывать в присутствии румынского офицера? — спросил с усмешкой Гнедин.
— Если я уже сказал это немецкому прихвостню, чего ж теперь опасаться румынского офицера? И потом, мир ведь тесен… Представьте, я знаю, кто вы. — Леонид Витальевич вместе со стулом подвинулся ближе к Гнедину и совершенно в той интонации, в какой, бывало, задавали Евгению Осиповичу вопросы его штатские знакомые году в тридцать пятом, спросил: — Какое развитие событий вы теперь предвидите?..
Но тут Бабинец возобновил законченный, казалось Леониду Витальевичу, разговор:
— Значит, так прямо, безо всякой задержки, и дали этому хлюсту из газетки от ворот поворот?
Леонид Витальевич кивнул.
— Нет, как все-таки у них язык поворачивается?! — вдруг начал он горячо. — Закрыв все школы, просить учителя засвидетельствовать расцвет культуры!.. Это все равно что…
— Знаете, нам надо с вами потолковать немного, — деловито прервал его Микола Львович. — Пожалуй, мы с Волей вас проводим. Ты как, Воля, даешь согласие?
Посреди двора, однако, Бабинец остановился и, убедившись, что никого поблизости нет, дальше не пошел.
— Нас, подпольщиков, в городе немного, не столько, сколько партизан в лесах, — проговорил он негромко. — Каждый на учете, каждый дорог.
«Я — подпольщик!..» — мелькнуло в голове у Воли. Еще ни разу, даже мысленно, он не называл себя так. И вот Бабинец без торжественности и не в похвалу — просто потому, что к слову пришлось, — назвал его подпольщиком…
Чувство гордости не проходило, не рассеивалось, и, ни на миг не забывая о том, что он подпольщик, о том, что скоро фашисты потерпят поражение, о том, что дома у них Гнедин, Воля слушал Миколу Львовича, который тем временем продолжал:
— …А вы!.. (Это относилось к Леониду Витальевичу.) Раз-два, со мной не посоветовавшись, в лицо фашистскому прислужнику выкладываете, что вы о его хозяевах думаете! И он, довольный, бежит небось к своему редактору или прямо в гестапо. И — нет вас!.. А вы бы еще пригодились, мы бы с вами… Понимаете хоть, что сделали?!
Воля тоже, как Бабинец, смотрел на Леонида Витальевича строго. И, хмурясь, ждал его оправданий.
— А что же мне, по-вашему, было делать? — осведомился Леонид Витальевич, сдерживая возмущение. — Дать требуемое интервью? Сообщить всему грамотному населению, что я приветствую фашистский порядок?..
— Повременить, — ответил Микола Львович. — А если невозможно было — что ж, дать интервью. Потом, после возвращения наших, я объяснил бы кому следует, чем вы занимались тут при оккупантах, обошлось бы без недоразумений. Или вы не верили, что наши вернутся?..
— Видите ли, я ни при каких обстоятельствах не дал бы такого интервью, — сказал Леонид Витальевич. — Я… — Он замолчал и с минуту часто, глубоко дышал приоткрытым ртом. Одышка прошла, и он заговорил снова: — Я много лет живу в этом городе, здесь есть люди, которые меня знают. Я не мог бы к ударам, которые уже обрушились на них, добавить от себя еще этот: создать у них впечатление, что я не тот, за кого они принимали меня долгие годы.
Ему стоило усилия закончить длинную фразу: опять началась одышка.
— А не преувеличиваете вы значение своей персоны? — поинтересовался Бабинец.
Леонид Витальевич отрицательно покачал головой и, сквозь муку торопясь выразить, что предположение Миколы Львовича даже забавно, улыбнулся приоткрытым, с шумом втягивающим воздух ртом…
— О нет! — проговорил он после паузы. — Можете мне поверить. Дело ведь совсем в другом, не в значении персоны. Речь идет о значении слов… — Леонид Витальевич перебил себя: — Позвольте мне сказать вам, как я горд тем, что благодаря вам был причастен к взрыву важного для немцев моста. Но участие в действиях такого рода — поймите меня! — не искупает, не… — Он приостановился, прищелкнул пальцами, ища слово.
— Ладно, что ж теперь, сделанного не изменить, — сказал Бабинец, — За вами, наверно, станут следить, — сюда вам больше не надо приходить. Лучше всего было б переправить вас к партизанам, но сразу я не могу этого сделать. Переберитесь к знакомым каким-нибудь. На улицу — ни ногой. Погодя немного дайте о себе знать, вот к Воле кого-либо подошлите… — Бабинец ушел в дом.
Воля остался во дворе с Леонидом Витальевичем.
