Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
Как-то в полк, еще на старом аэродроме, прилетал корреспондент армейской газеты, он-то и сделал тогда несколько групповых снимков, в том числе и экипажа Башенина, правда, вместе с экипажем Козлова. Корреспондент расположил экипажи таким образом, будто они, еще не надев парашюты, обсуждали детали предстоящего вылета. На самом деле снимок был сделан после вылета, так как ни один уважающий себя летчик позировать у фотоаппарата перед боевым вылетом не согласится. Правда, корреспондент уговаривал их, чтобы они все же согласились сняться именно перед вылетом, ссылаясь на то, что на снимке под крыльями самолетов обязательно должны быть бомбы, для газеты это, дескать, очень важно. А какие могли быть бомбы, если сняться после вылета, когда бомбы сброшены. Но летчики его уговорам не поддались, и тот, махнув рукой, снял их после вылета. Однако снимок в газете не дали, и, может, как раз потому, что под самолетами не было бомб. А может, и по другой какой причине, кто его знает. Но корреспондент оказался парнем добросовестным и, как бы в порядке компенсации за неустойку, выслал этот снимок в полк, с припиской, что сожалеет и все такое прочее, да еще твердо пообещался приехать в следующий раз сделать для газеты снимки уже прямо в боевом вылете, с борта самолета. Такие случаи, когда корреспонденты летали, с особого разрешения, разумеется, на боевые задания, пристроившись с фотоаппаратом где-нибудь в кабине стрелка-радиста, хотя и редко, но бывали. Поэтому в полку к сообщению этого корреспондента отнеслись вполне серьезно и с понятным интересом, особенно же — лейтенант Башенин: корреспондент прямо писал, что хотел бы полететь на задание именно в экипаже лейтенанта Башенина. Но вскоре после этого письма до ребят дошли слухи, что корреспондент погиб, решив до приезда к ним в полк слетать на боевое задание еще в составе группы штурмовиков: снаряд разорвался прямо в кабине, и оба они — и корреспондент, и летчик-штурмовик — погибли. В полку его пожалели, а фотографию, что он до этого послал сюда, решили оставить у Башенина, которую он, как сообщил Насте лейтенант Козлов, хранил у себя в чемодане.
Так что теперь оставалось только открыть чемодан и достать фотографию оттуда.
Но Настя не захотела об этом и слышать.
— Как это так, человека нет, а мы — в его чемодан. Не хорошо, — заявила она не столько Козлову, сколько девчатам, так как разговор этот происходил уже у них в землянке, куда Настя с Раечкой вскоре пришли с реки и затащили сюда и лейтенанта Козлова. Козлов опять — на ловца и зверь бежит — повстречался им по дороге, и Настя, на этот раз уже сама остановив его, поведала ему с озабоченностью, что к завтрашнему дню им с Раечкой поручено выпустить специальный номер стенгазеты и они хотели бы поместить в этой стенгазете фотографию экипажа Башенина. Только где, мол, эту фотографию достать.
Козлов и рассказал где. Только добавил со смущением, что фотография, к сожалению, общая и как тут быть, не знает, потому что на фотографии его экипаж есть тоже.
— Может отрезать? — предложил он. — Возьмем ножницы и наш экипаж отрежем.
— Зачем отрезать? Только испортим. Дадим целиком, как есть, — решила Настя. — Два экипажа — даже лучше.
Девчатам эта мысль тоже понравилась, а больше всех — Раечке. Раечку обрадовало еще и то, что лейтенант Козлов предложил пойти за фотографией всем вместе. Она прямо-таки присела от такой приятной неожиданности и тут же начала как бы невзначай поглядывать в зеркальце, что висело на стене, и поправлять пилотку, чтобы она не слишком закрывала лоб или, наоборот, не слишком съезжала на затылок. А когда пилотка приняла подобающее ей положение и пряди волос на висках у нее тоже закудрявились так, как требовал момент, Раечка с таким же нетерпением начала поглядывать на дверь — она еще ни разу не была в землянке у летчиков и ей ужасно хотелось посмотреть, как там устроился ее Костик Козлов, с которым она наконец встретилась лицом к лицу.
Но Настя, к ее огорчению, была против того, чтобы идти в землянку и открывать чемодан без хозяина.
— Это неприлично, — стояла она на своем.
— Что же тут неприличного? Откроем — и все, — убеждал Козлов.
— Нет, нет, — не сдавалась Настя. — Рыться в чужих вещах…
— Так мы же ему не чужие в конце концов. Да и вы ему не чужая, — напомнил Козлов.
Повод был убедительный, возразить что-либо на него ей было трудно, но идти в землянку Настя все равно не решалась. Она боялась снова оказаться там, где заварила эту кашу, не хотела опять встречаться с летчиками, опять разыгрывать перед ними комедию. Больше того, она теперь вообще была не рада, что согласилась с Раечкой давать эту фотографию в стенгазету. Ей почему-то начало казаться, что с фотографией, вернее — с нею самой, когда она увидит ее, обязательно что-то произойдет. На миг ей показалось даже, что фотография — это всего-навсего приманка, чтобы потом, когда все откроется, ее позор выглядел еще чудовищнее. Она вдруг представила себе, что летчики давным-давно разгадали ее, давно уже знали, что она за сестра такая лейтенанту Башенину, да только почему-то продолжали поддерживать эту игру, делать вид, что ничего не произошло. Может, они полагали, что самозванка, дескать, еще не созрела в своем падении до конца, и ждали, когда она дозреет, чтобы потом, как только подойдет срок, а то и появится на аэродроме сам Башенин, устроить в память ее когда-то доброго имени фейерверк уже до самых небес. И от этой мысли, что внезапно опалила ее, Насте стало совсем худо, и она настороженно поглядела на Козлова, втайне страшась, что он чем-нибудь — хоть словом, хоть взглядом — подтвердит это ее ужасное предположение. Но ничего пугающего или настораживающего в поведении Козлова она не увидела. Тогда Настя перевела взгляд на Раечку, словно Раечка тоже могла быть с ними в заговоре. Но тоже не увидела в ней ничего, кроме нетерпения поскорее отправиться в землянку к летчикам. Но все равно Насте не понравилось это ее болезненное нетерпение, тем более что именно Раечка, а не кто-нибудь другой, вылезла с этой своей затеей насчет заметки в стенгазете о Башенине, словно без этой заметки и фотографии нельзя было обойтись, а теперь вот еще, судя по всему, готова была ринуться за предложение Козлова в бой. Как же, пеленать — так уж сразу по рукам и ногам, хватать — так уж мертвой хваткой.
Настя сейчас готова была проклясть себя, что согласилась тогда с нею, не отвергла ее предложение сразу же, как только та открыла рот. Кой черт дернул ее тогда за язык, что она не возражает, когда надо было возразить. И этот вот еще теперь Козлов — ну чисто наказание. А тоже ведь она сама затащила его в землянку, сама обласкала взглядом, и тоже на свою же голову. Человек шел своей дорогой, у него, может, было какое-то неотложное дело, а она, видите ли, набралась нахальства и остановила его, будто знала век, и давай плакаться, что сейчас небо расколется пополам, если он не поможет достать фотографию своего сбитого друга. Как было бы хорошо, если бы она его не встретила и не остановила или пусть даже остановила, но он не согласился бы зайти к ним, заупрямился, сославшись на что-то. Да куда там, разве такие, как этот Козлов, умеют упрямиться? Согласился сразу, без всякого, как ребенок, которому показали конфетку. А сейчас, Настя видела, он даже лиловел от усердия, только чтобы поскорее угодить сестре своего однополчанина, а заодно конечно же и Раечке. Это теперь по всему чувствовалось, что Козлов старался теперь не только из-за одной Насти, он старался и из-за Раечки. Еще как только Настя познакомила их, он уже не мог от Раечки глаз отвести, а когда быстро освоившаяся Раечка затем как бы ненароком, но этак чувствительно, взяла его за локоток, чтобы, верно, приручить побыстрее, он от этого ее прикосновения вообще обмер и. отошел только в землянке.
Настя, безусловно, понимала, что Козлов сейчас был немало обескуражен ее упрямством, да и Раечка поглядывала на нее с холодным удивлением, и она наконец решилась.
— Ладно, пошли, коли так. Посмотрим, что там за фотография такая.
— И нам охота, — заявили девчата. — Мы тоже пойдем. Можно?
— Что за вопрос? — улыбнулся Козлов. Опасения Насти оказались напрасными.
Как только они всей гурьбой, для храбрости подталкивая друг друга, втиснулись в землянку летчиков и бестолково затоптались у порога — Козлов предусмотрительно вошел туда чуть раньше, чтобы приход девчат не застал кого-нибудь из ребят врасплох, — Настя тотчас же была выделена от всех остальных, проведена вперед, к окну, и почтительно усажена на табурет под черной тарелкой старенького репродуктора, памятного ей еще по первому приходу. Только на этот раз из репродуктора неслись не речи Марины Мнишек, обличавшей Самозванца, а что-то вроде марша или фокстрота, Настя не разобрала. Зато она поняла с болезненной чувствительностью, что провели вперед и почтительно усадили на табурет под репродуктор не ее, не Настю Селезневу, а сестру лейтенанта Башенина. Но почувствовала только в первый миг. Потом же, когда огляделась хорошенько, когда увидела в улыбках, взглядах и жестах этих людей, что провели ее как именитую гостью вперед, еще и неподдельный, замешенный на восхищении, мужской интерес, откровенное мужское любопытство, то уже засомневалась, а одной ли еще, дескать, сестре Башенина были отданы эти знаки внимания, это уважение, не повинна ли здесь была и Настя Селезнева. Тот же старший лейтенант Кривощеков, как только посчитал, что долг вежливости по отношению к сестре своего однополчанина выполнил, — он был одним из тех, кто встретил Настю у порога и провел вперед, — тут же начал поглядывать на нее совсем не так, как поглядывают на сестер боевых друзей. Когда смотрят на сестер друзей, то не хмурятся от неосознанности каких-то желаний и чувств, а улыбаются так, что и рот до ушей, и говорят всякие благоглупости. А этот Кривощеков тут же насупился как сыч и смотрел вовсе не в глаза Насте, а на ее фигуру, причем делал вид, что взглядывает на нее как бы машинально, и при этом тоже как бы машинально пощипывал себя за кончики усов. И еще он конечно же намеренно занял место не у печки, где сгрудились остальные летчики, а напротив окна, чтобы быть у Насти на виду. И позу Кривощеков постарался принять тоже самую подходящую: руки с тонкими длинными пальцами — крест-накрест, но так, чтобы были видны ордена, левая нога чуть вперед, голова — вниз, как если бы ему все на свете трын-трава, но ради Насти он готов, пожалуй, постоять, подождать и даже принять участие в предстоящем разговоре, если он не будет скучным. Настя чувствовала, что, дай она сейчас Кривощекову волю или хотя бы поощри слегка улыбкой или жестом, он тут же, не посчитавшись, что она сестра его однополчанина, устремился бы на нее в атаку, так как человек он был, как поговаривали на аэродроме, решительный и энергичный не только в воздухе, и в случаях, когда дело касалось его личных интересов и желаний, шел напролом. Настя, разумеется, не питала особых симпатий к этому решительному и энергичному человеку, но сейчас, здесь, в этой землянке, где было так необычно, она чувствовала, что внимание Кривощекова ей приятно. К тому же Кривощеков, оказывается, был не единственным человеком, который бросал сейчас на Настю выразительные взгляды. Слева, возле печки, прислонившись к ней плечом, стоял молоденький, совсем еще мальчик, голубоглазый лейтенант, фамилии которого Настя не знала, но знала, что он штурман звена и вместе с Козловым представлен к званию Героя. Так этот лейтенант тоже смотрел сейчас на нее своими голубыми, широко поставленными глазами, пожалуй, не как на сестру Башенина. Он смотрел на нее скорее всего как на женщину со всеми ее женскими прелестями. Правда, взгляд его не опускался, как у Кривощекова, ниже лица, не скользил по груди и бедрам, и брови он не хмурил, чтобы унять необычный буйный ток крови. Но был он, этот его взгляд, настолько полон целомудренного обожания и преданности, что Настя даже удивилась, как это он не боится так открыто смотреть на нее.
