Матэ Залка - Рассказы
Через несколько дней, когда мы стояли где-то около Федоровки, Марвань сказал мне:
— Жену Сабо придется ссадить с коня.
— А в чем дело?
— Да в ее положении это уже становится рискованным. Я говорил ей, но она и слышать не хочет, придется отдать распоряжение по военной линии.
— Гм…
— Я еще под Григорьевной предлагал ей избавиться от этого непосильного в походе груза, — продолжал доктор. — Не такое сейчас время, чтобы рожать, да и где она родит? И, главное, как будет выкармливать и воспитывать ребенка? Но она и разговаривать со мной не захотела, особенно после того, как ячейка батареи приняла ее в партию, даже на меня напала, как это я, коммунист, могу ей предлагать подобные вещи. Я понял, что с моей стороны было бестактно предлагать ей расстаться с живой памятью о любимом муже и товарище. «Ну, ладно, — пошутил я, — одним интернационалистом будет больше». Но вчера я говорил с ней серьезно и предупредил, что если она хочет, чтобы этот интернационалист родился и не убил при рождении свою мать, ей надо сойти с коня и остаться где-нибудь здесь до окончания похода.
— Это невозможно, — ответил я доктору, — оставить ее нельзя. Мы обещали Андрашу не покидать его жену. А потом, что скажут артиллеристы? И вообще это врачебное, а не военное дело. Не могу же я написать приказ о том, что фейерверкер Сабо освобождается от строевой службы и переводится в резерв вследствие беременности. Таких вещей в приказах еще никогда не писали.
Послали за фейерверкером. Она вошла. Беременность ее внешне еще ни в чем не сказывалась, только лицо немного вытянулось и потеряло свою округлость и свежесть. Мария была одета по-мужски, с кисти ее правой руки свисала плеть. Мы условились, что говорить будет доктор, но в конце разговор пришлось вести мне. Начали мы с шутки, что вот, мол, нашего полку прибывает, новый артиллерист родится. Но что в интересах этого молодого артиллериста, его жизни и здоровья необходимо матери его расстаться с конем и заняться чем-нибудь полегче. Она долго возражала, но в конце концов мы ее убедили. Ее очень смущало, что скажет батарея, но все же приняла предложение перейти в полковую канцелярию. На следующий день Мария Павловна надела юбку, и тут выяснилось, что девичья юбка не сходится в поясе.
В канцелярии и в полку товарища Сабо окружили тысячи нитей незаметного внимания. С батареи звонили при малейшей возможности. В портняжной мастерской полка ей сшили из серого польского сукна пальто реглан, широкое, удобное и теплое.
Наступила осень. Врангель дрогнул и подался к югу, мы — то по пятам, то по тылам — жали и крошили его. У входа в Крым, на соленых озерах Сиваша и на Перекопском перешейке, в семидневном небывалом штурме рожденная в боях регулярная Красная Армия показала чудеса отваги и героизма.
Вскоре под Балаклавой в селе Кадыковке родился Андраш Сабо-младший.
В это время полк неожиданно получил новое задание. Махно, попросившийся было в наши ряды, вновь изменил и предательски повернул против нас свое оружие. Был получен приказ решительно покончить с бандитизмом. Мы спешно покинули Крым, чтобы ринуться вслед уходящему головорезу.
Марию Сабо, эту героическую женщину, откомандировало от нас маленькое смуглое существо, которое она держала на руках, стоя на крыльце кадыковского дома, пока последние ряды полка не прошли перед ее затуманенными от слез глазами.
Мы не встречались с ней до тысяча девятьсот двадцать третьего года, и столкнул нас снова лишь случай. Мы встретились с нею в длинном пыльном коридоре харьковского губкома.
— Как сын? — спросил я после первых приветствий.
— Спасибо, жив, здоров. Днем в детдоме, ночью со мной. Большой уже парень, три года.
На Марии Павловне было то же серое пальто, которое ей сшил полк, только на воротнике и манжетах был нашит какой-то невероятно пестрый мех. Из этого же меха была на ней и шапочка. Женская одежда ей шла больше, чем военная форма, по крайней мере, мне так казалось.
Мы встретились как самые близкие, родные люди. Вечером я зашел к ним. Они жили в громадной комнате, бывшей столовой какого-то буржуйского дома. Голые стены, только на одной из них красуются кавказская шашка покойного Андраша и его увеличенный портрет в некрашеной деревянной раме. С портрета на меня смотрели задумчиво и вопросительно большие выразительные глаза покойного. Да, красивый парень был Андраш.
Младшему Сабо очень понравились мои шпоры и черные с кантами «разговоры» на гимнастерке.
— На отца похож, — сказала мать.
Но ли одной черточки еще я не заметил в мальчике. Он был вылитый портрет матери. Но я, конечно, не стал спорить.
Разговорились. Передо мной открылся во всем своем величии скромный, незаметный героизм матери, взявшейся за воспитание своего сына и пронесшей маленького Аидраша через все пропасти и крутизны тяжелого времени.
Революция тогда еще только намечала в общих чертах свое солнечное будущее, то будущее, в отчаянной борьбе за которое гибли тысячи, за которое погиб и он, Андраш.
— Мария Павловна, не трудно вам одной? Ведь вы еще молоды.
Она покачала головой.
— Я не одна. Я не чувствую себя одинокой.
Я был обескуражен ее энергией и мужеством. Передо мной сидела маленькая, хрупкая женщина, которую я знал бойцом своего полка, в глазах ее светилась гордость. Андраш Сабо-младший беззаботно играл темляком моей шашки, пытаясь оторвать серебряную шишку, и был очень удивлен, что это ему не удается.
После этой встречи мы уже не теряли друг друга из виду; правда, не видались годами, но были в дружеской переписке. Мария Павловна с самого начала считала меня опекуном своего сына, назначенным самим мужем. Она присылала мне подробные отчеты о том, как растет и учится сын бывшего командира батареи Андраша Сабо, Сабо-младший, которого я величал Андреем Андреевичем.
Когда мальчику исполнилось десять лет, я получил от них письмо с карточкой. Андрюша превратился в длинного парнишку почти по плечо матери, и меня потрясло поразительное сходство его с отцом. (Хорошо, что я тогда не поспорил.)
Потом я получил как-то письмо о том, что Мария Павловна лежала в челябинском госпитале, она была ранена в плечо, а левая рука была сильно ушиблена. Я взволнованно пробегал глазами строки письма, написанного детским почерком. Что случилось? (Письмо писал мальчик под диктовку матери.) Из письма я узнал, что они жили в селе. Марию Павловну перебросили на учительскую работу в Челябинский округ. Началась коллективизация. Мария Павловна как коммунистка принимала в ней деятельное участие. В ту ночь, когда был предательски убит председатель сельсовета, стреляли и в окна Марии Павловны, стали ломиться к ней, и в одном из злодеев Андрюша узнал секретаря сельсовета. Без шубки и шапки бросился Андрюша в зимнюю ночь к соседу, разбудил его, и помощь подоспела в тот момент, когда кулаки вышибли коромыслом из рук матери отцовскую шашку.
Через год мать и сын перебрались с Урала в Сталиногорск. Прибыли они туда, когда там еще было голое поле и местность называлась Бобриками. Четыре года месили они непролазную бобриковскую грязь, жили в бараках. В те времена все Бобрики состояли из бараков. В бараках помещались и управление строительства, и силовая станция, клубы, больницы и школы, там же жили инженеры и строители.
Мария Павловна возглавляла образцовую школу для детей строителей. Андрюша перешел из пионерского отряда в комсомол. На месте Бобриков сейчас высятся корпуса Сталиногорска, и школа получила светлое каменное здание. Непролазная грязь покорена гладким асфальтом.
И вот сегодня мы встретились снова, в Москве.
Плечистым, широколобым львенком стал Андрюша. Да, копия отца, только около подбородка притаилась упрямая черточка матери. Говорит ломающимся голосом с басовыми нотками, жадными глазами шарит по моим орденам, и временами я встречаюсь с его открытым смелым взором.
— Так вот, дело в том, — говорит Мария Сабо, — что мой сын во что бы то ни стало хочет поступить в Академию. Хочет быть танкистом. Артиллерийская кровь сказывается. Он мечтает быть конструктором и инженером. И мы решили обратиться к вам, как к другу и командиру моего Андрея и человеку, состоящему в армии. Для вступления в Академию необходимы две рекомендации, и мы подумали, к кому же обратиться, как не к вам…
…Они исчезли за поворотом улицы, мать и сын. Сколько героизма в этом материнстве! Какая замечательная женщина! Какая мать!
Меня обступил покой моего холостого одиночества, и я вдруг отчетливо почувствовал пустоту его.
Стратегический ветер
Как-то комбриг Василий Васильевич пригласил меня к себе. Я застал штаб за обедом. Многочисленная хозяйская семья вместе со штабными окружала грубо отесанный стол. Василий Васильевич, улыбаясь, посмотрел на меня поверх деревянной ложки, с которой капал борщ. Начальник штаба Иван Григорьевич даже не поднял головы: он обсасывал кость, вываренную в борще.
