Лев Квин - ...начинают и проигрывают
Пассажирских поездов не предвиделось до самого утра, огромный вокзал забылся в тяжелом сне. На скамьях спали только дети, остальные — сплошными рядами на полу, от стенки до стенки. Меня сдавили с двух сторон бородатые деревенские деды. Оба поочередно громко храпели мне в уши, обдавая еще вдобавок густым махорочным духом.
Я не выдержал, поднялся. Держась за стену, пробрался к выходу на перрон хлебнуть свежего воздуха.
Подошел эшелон с ранеными. Распахнулась дверь вагона прямо напротив меня, вышла женщина в шапке ушанке, с узенькими белыми погонами на гимнастерке. Неужели?… Она!
— Вера Сидоровна! — подбежал я к ней. — Вера Сидоровна!
Она всмотрелась в меня:
— Лейтенант Клепиков! Вот это да! Какими судьбами!
Надо же случиться такому! Военный хирург Хорунжая сопровождала эшелон, в котором меня везли с перебитой ногой. Делала мне перевязки, мы подолгу говорили о Москве, о тихих арбатских переулках; от нашего студенческого общежития на Арбате до дома, где жила Вера Сидоровна, рукой подать, так что мы с ней не просто земляки, а почти соседи.
Эшелон следовал в нашу сторону. Понятное дело, домой я возвращался со всеми удобствами — с постелью, с чистыми простынями, даже с мягкой пуховой подушкой, в которой непривычно тонула голова.
21
Наш эшелон в пути нигде долго не задерживали, и уже к десяти часам утра, успев позавтракать из одного котелка с Верой Сидоровной, я прибыл на место.
Народу на вокзале нисколько не убавилось, наоборот, казалось, стало еще больше: навстречу друг другу, то и дело сталкиваясь в дверях и образуя пробки, текли два непрерывных людских потока. Весь фокус состоял в том, чтобы, улучив подходящий момент, толкнуться в самую середину нужной струи, и тогда уже тебя вносило в зал без всяких дополнительных усилий; если же оказаться на краю, то встречным потоком легко могло задеть, оторвать от своего и даже вынести обратно на перрон.
В дежурную комнату милиции я добрался весь помятый. Зато здесь была благодать. Пусто, если не считать двух сержантов, сладко спавших на длинном столе; чтобы не свалиться с узкого ложа, они крепко держали друг друга за плечи.
Присев на корточки, я снял трубку с телефонного аппарата — он, очевидно, мешал сержантам устроиться поудобнее и был ими без долгих размышлений сунут под стол, прямо на пол.
— Слушаю, — включилась девушка с коммутатора.
Я назвал номер.
— Соединяю.
Один из сержантов беспокойно шевельнулся.
— Чего? — хрипло вымолвил он, приоткрыв сонный глаз.
— Свои, свои, — заверил я, и он, успокоенный, тут же заснул.
Мне ответили.
— Глеба Максимовича, пожалуйста, — попросил я.
— У телефона.
Голос показался чужим. Строгий и четкий, он как-то не вязался в моем представлении со шлепанцами и стариковским меховым жилетом.
— Прибыл из командировки, — доложил я после секундной паузы, не называя себя.
— А-а, — вот теперь в голосе послышались знакомые интонации. — Очень рад! Наверное, не выспался? Голодный?
Я ответил одним «нет» сразу на оба вопроса.
— Тогда сделаем так, — предложил Глеб Максимо вич. — Через час я буду в кабинете у вашего начальника. Встретимся прямо там. Ровно через час!
— Слушаюсь…
Когда я, запыхавшись, пришел в отделение, до назначенного срока оставалось еще целых двадцать минут — напрасно спешил. Направился к себе в кабинет. К моему удивлению, дверь была открыта. За столом сидел, расположившись по-хозяйски, старший лейтенант с пышными черными усами. На гимнастерке — ордена, левый пустой рукав аккуратно заправлен за ремень.
— Новый опер?
Я уважительно поглядывал на «Красное Знамя» без ленточки.
— Владелец чулана? — улыбаясь спросил он в свою очередь и представился — Кузьминых… Фрол Моисее вич меня посадил; говорит, вас не будет несколько дней… — Он стал сдвигать на край стола свои бумаги. — Сейчас уберу.
— Нет, нет, сидите, — остановил я его. — Мне все равно сейчас уходить.
Снял шинель, повесил за дверь. И сразу Фрол Моисеевич тут как тут, словно унюхал.
— Освободился? Ну, слава богу!
И очень расстроился, когда я сказал, что нет, еще не слава богу, не освободился. Щелкнул с досадой костистыми пальцами:
— Сынка нет, тебя нет, товарищ Кузьминых еще только входит в курс. Как работать?
— А Гвоздева куда?
— Подключил прокурор в пожарном порядке к де лу со складом. Минимум неделю провозится, а то и все две… Эх, хоть бы и меня куда подключили, — вздохнул он. — Пошли ко мне, не будем мешать человеку.
А там, у себя, взглянул на меня выпуклыми глазами:
— Завербоваться к тебе в помощники, что ли?
Прямо спросить, что я делаю, чем занят, не разрешает служебная этика, а может быть, и прямой запрет начальства. Но любопытство-то заедает! Вот хитрый Фрол Моисеевич таким обходным маневром и пытается выудить хоть что-нибудь из меня, простодушного.
Я делаю вид, что вот-вот клюну, начну рассказывать, и он весь подается вперед в нетерпеливом ожидании. Но, оказывается, я совсем не о том, и его морщинистое лицо разочарованно вытягивается. Жгучее любопытство так и остается неудовлетворенным.
Уж придется вам потерпеть, дорогой Фрол Моисеевич, ничего не попишешь!
Ровно в назначенное время я вошел к Антонову. Глеб Максимович уже там. Я поздоровался, в нерешительности остался у двери: докладывать или не докладывать ему в присутствии начальника отделения?
Майор Антонов словно угадал мои сомнения.
— Хозяйничайте, товарищ полковник.
— Нет, нет, вы нисколько не мешаете!
— Извините, дела. Получаса вам хватит?
— Вот так! — Глеб Максимович провел рукой выше бритой головы.
Антонов вышел, не одевшись. Я точно знал, куда. К Ухарь-купцу — иначе не пройдет и пяти минут, как тот припрется сюда со своими красными чернилами из порошков и остро отточенными карандашами.
Я доложил Глебу Максимовичу о результатах поездки, прежде всего о телеграмме до востребования и о личности Станислава Васина. Он расхаживал по кабинету, держась обеими руками за спину, и негромко покряхтывал, откидывая назад туловище. В военной форме и блестящих, очень старательно начищенных сапогах он выглядел совсем еще молодым, если бы не его вынужденная гимнастика.
Выслушав анкетные данные Васина, сказал:
— Все совпадает.
Совпадает с чем? — не понял я. — Анкету заполнял он сам. Уже в госпитале.
— Мы запросили через Москву партизанский отряд, там подтверждают. Больше того, они представили его к медали «Партизану Отечественной войны». Вот! — Он развернул передо мной копию наградного листа. — За храбрость и мужество, проявленные во время освобождения захваченных фашистами советских женщин. И фотокарточка.
Я повертел в руке прямоугольный кусочек тонкого картона. Фото неважное, делалось, вероятно, любителем в партизанском отряде. Всмотрелся в лицо. Зачесанные назад светлые волосы, чуть вздернутый над приподнятой верхней губой нос.
— Знаете его? — полковник остановился рядом и через мое плечо тоже стал вглядываться в фотоснимок. — Он?
— Он.
Глеб Максимович опять зашагал от стола к двери.
— Может, мы с вами совсем не туда копаем? — за говорил он. — Может, за тенью гоняемся, за химерой?
А тем временем совсем другой, совсем в другом месте пролезает, а?
Что я мог ответить? Да и не спрашивал он меня. Просто думал вслух. Все-таки я сказал:
— С телеграммой странно. Почему он скрыл от мед сестры?
— На всякие «почему» есть десятки и даже сотни «потому». Забыл, не придал значения, беспокойный характер — далеко не каждый поступок объясняется чистой логикой… Но поглядим еще, поглядим. Отдохните до вечера, а в восемь — в тот самый домик. Товарищ Ванаг на след вышел, может быть, придется вас к нему подключить…
У Арвида дела обстояли благополучнее. Ему удалось выцедить важное из того немногого, что осталось в памяти соседей Клименко. В день самоубийства старик то ли собирался куда-то в гости, то ли кого-то ждал к себе. Надел свой выходной костюм, который у него сохранился еще с давних времен, сходил в парикмахерскую, словом, в самоубийцы явно не метил. Скорее всего, его напоили водкой с сильной дозой снотворного. При вскрытии оно было обнаружено, но тогда экспертиза на нем не сделала особого акцента, так как Клименко страдал бессонницей и выклянчивал по аптекам всякие порошки и таблетки.
И еще одна немаловажная находка: на верхнем крюке, который так неотступно привлекал к себе внимание Арвида, при повторном исследовании обнаружили микроскопические следы веревки, той самой, снятой с шеи покойника. Это могло означать, что убийца сначала пытался подвесить тело повыше, но потом, поскольку сил не хватило, вынужден был довольствоваться нижним гвоздем.
