Лев Квин - ...начинают и проигрывают
Почтальонша озадаченно уставилась на бумажку.
— Кто расписался? Не должно быть! — Но, взглянув на число, вспомнила. — А, мой выходной! Мотя ходила…
И только я успел с упавшим сердцем подумать, что теперь придется искать эту тетю Мотю, которая, конечно, живет у черта на куличках да к тому же еще отправилась в гости к своей двоюродной бабушке, на другой конец света, как почтальонша обратилась с упреком к телеграфистке:
— Я же тебе говорила, Мотя, — только в штаб! Хочешь, чтобы меня их полковница съела?
У меня ожила надежда. Может, вспомнит?
И телеграфистка Мотя действительно вспомнила — в тот день была всего только одна телеграмма на госпиталь, поступившая после обеда.
— Иду, а он уже меня у ворот караулит. Отдай да отдай. А сам в халатике, в тапочках на босу ногу. От отца, говорит. Я посмотрела, точно, от отца. Ну, отдала зачем зря человека морозить! А что? Так уж и нельзя?
— Нет, ничего, ничего. Только вот напишите, пожалуйста, как все произошло.
Я вытащил свой блокнот. За последние дни он заметно отощал…
Значит, телеграмму Васин все-таки получил. Сам получил! А от Богатовой утаил, на почтамт ее сгонял вечером. Знал, что туда придет вторая телеграмма, знал!
Сама собой напрашивалась мысль: уж не ждал ли сын известия о гибели отца? Уж не об этом ли сообщалось ему самим фактом присылки второй телеграммы?
Но зачем? Зачем?
Или тут целая цепь совпадений?
Открывался необъятный простор для всевозможных головоломных догадок и комбинаций…
Еще оставалось время на поиски жены Седого-боевого. Улица, на которой она жила, находилась в самом центре. В квартиру меня не пустили, переговоры велись втемную.
— Анастасия Михайловна Григорьева здесь живет? — спросил я у пестрой двери с ободранными остатками клеенки.
Кто спрашивает? — в свою очередь поинтересовалась дверь напуганным старушечьим голосом.
— Сослуживец ее мужа.
Начались пытливые расспросы: как его зовут, мужа, где он сейчас находится, и так далее. Экзамен был сдан успешно, и возникла надежда, что я все-таки буду впущен в квартиру. Но тут дверь вдруг сказала:
— А ее нет.
— То есть, как — нет?
— Там она и днюет, и ночует.
— Где там?
Я едва сдерживался, чтобы не поддать сапогом по глумливой двери.
— На работе.
— В поликлинике?
— Нет, теперь уже не в полуклинике — в госпитале. В лаболатории. Начальником.
В старушечьем голосе звучала гордость. Мать, наверное. Оставить ей сумку, передать привет — и на вокзал.
А что я скажу Седому-боевому? Нет, раз уж я здесь, в городе, надо ее повидать.
На полпути вспомнил: надо было хоть сынишку посмотреть — он же не с ней, на работе, а дома. Седой-боевой обязательно начнет выспрашивать. Не худенький ли? Не бледненький ли? Отец…
Предусмотрительно обошел ворота с плясавшим от холода часовым — уже не тот, что днем, другой; не объясняться ведь с ним в темноте, еще возьмет и не пустит. Проник на территорию госпиталя со стороны озера, там у них дымила не то баня, не то прачечная. И уже возле главного корпуса напоролся на начальницу.
— Опять, что ли, ко мне? — спросила, ничуть не маскируя своего недовольства.
— Да, — соврал я. — Хотел поблагодарить за помощь.
Она молча отмахнулась, как от досадливой мухи.
— Еще мне осталось только доктора Григорьеву повидать, да вот не знаю, где у вас лаборатория.
— И у нее какие-то махинации?
— Нет, нет! — спешно заверил я. — Просто привет от мужа. Мы с ним вместе лежали, в одной палате.
Покосилась недоверчиво:
— Вы что, были на фронте?
— А как же! Демобилизован из-за ноги.
Но ее ничем нельзя было пронять. Почему она меня так невзлюбила?
— Да, некоторым лишь бы повод. Но только не у меня в госпитале!.. Лаборатория — по дорожке прямо. Второй дом.
Я молча козырнул и пошел.
— А вы, правда, хромаете! — прогремело мне вслед… — Кокаиновую блокаду делали?
— Все делали — и блокаду, и окружение! — огрыз нулся я через плечо и прибавил шагу.
Остановись — и она, еще чего доброго, заставит прыгать и приседать.
Ну и тетка!..
Григорьеву я нашел в большой комнате, уставленной пробирками на фанерных подставках, колбами и бутылками всяких калибров и мастей. Миловидная женщина с усталым лицом и запавшими глазами.
Почему-то она решила, что я ищу замполита:
— Замполит в следующем доме, товарищ.
— Я к вам.
— Ко мне? — Отодвинулась вместе со стулом от микроскопа, посмотрела на меня, на мою немецкую сумку — и все сразу поняла. — От Миши? — прошептала одними губами.
Мне не понравилось — она нисколько не обрадовалась, даже скорее испугалась.
— От него, — сказал я бодро. — Вот вам подарок, — передал сумку, мучившую меня целый день. — Вам и сы ночку вашему.
— Спасибо! — Она стала еще бледней, чем была.
Мы помолчали.
— Как он там? — спросила Григорьева вымученно, не поднимая взгляда от пола.
— Хорошо! Совсем уже хорошо!.. А вы почему не приезжаете? Он очень ждет.
Опять молчание.
Все стало понятно и ясно. Он лежит там почти недвижно, Седой-боевой, а эта…
— Я приезжала, — сказала она тихо. — Месяц назад.
— М-да…
— Нет, правда! — Григорьева в первый раз подняла глаза, и я увидел, что да, приезжала она. — Начальник госпиталя не пустил, отправил обратно.
— Куранов? Почему?
Она вдруг заплакала. Не заголосила, не закричала. Просто по худым щекам, прокладывая дорожки, одна за Другой побежали крупные слезы.
— Умер наш Роденька, умер от дифтерита. Пять не дель назад. Не уберегла я, не уберегла!
У меня перехватило дыхание. От Роденьки привет, Роденька целует, Роденька посылает свой рисунок — Седой-боевой читал всем нам письма, показывал, радовался: смотрите, как здорово нарисовал!.. А Роденьки нет на свете.
— Как же… Как же… — лепетал я.
— Я с ума сходила первые дни. Поехала, хотела ему сказать. Подполковник тот кричал на меня, топал ногами: что, его тоже убить хотите? Он прав… Но эта игра… Как ужасно!
Она громко всхлипнула, закрыла лицо руками. Что сказать? Я беспомощно топтался возле нее. «Сочувствую», «успокойтесь»… Какие тут могут быть слова? Она отняла руки от лица.
— Извините, — произнесла ровным голосом. — Нель зя так распускать нервы. Ну, расскажите, как Миша?
Усадила меня, сама села рядом. Я говорил, что ему намного лучше, что он уже сидит, что всегда веселый, самый веселый в палате, во всем госпитале… Она жадно вслушивалась.
Спохватилась, предупредила:
— Только ему ничего не говорите!
— Нет, нет!
А сам в это время думал, что Куранов знал, все знал, когда предупреждал меня насчет неприятных новостей.
Вошел, постучавшись, коротко остриженный темноволосый мужчина. Из-под ослепительно-белого халата выглядывали непривычные штатские брюки с еще более непривычными ботами «прощай, молодость» на металлических застежках.
— Анастасия Михайловна, реактивы готовы — вы просили сказать.
Да, да… — Она встала. — Познакомьтесь, товарищи. Наш старший лаборант Кирилл Андреевич Полянов…
Товарищ привез привет от мужа.
— Ах, вы оттуда? — Полянов пожал мне руку, заглядывая с интересом в лицо своими удлиненными глазами с угольно-черными, словно намазанными тушью ресницами. — Я видел вас с полчаса назад в парке с Ксенией Яковлевной.
Я сделал вид, что не понял: с кем?
— С нашим начальником, — он все еще держал мою руку.
— А-а… Я как раз искал вашу лабораторию, спросил, она показала.
— Вон что… Мне ждать вас, Анастасия Михайловна?
— Да, я сейчас.
Она проводила меня к выходу.
— Может быть, все-таки поехать к нему, как вы считаете?
— Выдержите?
— Не знаю.
— А что сказал Куранов?
— Обещал написать, когда будет можно.
— Ну, тогда ждите, — сказал я горячо. — Ждите, он напишет обязательно, раз обещал. Он — человек!
— Да, вы знаете, сначала я готова была его убить. А потом, уже в поезде, на обратном пути, — он меня буквально втолкнул в вагон, а я вырывалась, била его по рукам, даже люди собрались! — потом поняла: он прав. Мне трудно, невозможно трудно нести одной это бремя, но я не имею права делить его с Мишей. Ведь он сам…
У нее опять потекли тихие слезы.
— Все будет хорошо, ну поверьте, ну увидите сами, — успокаивал я, как мог.
В освещенном окне появился на секунду мужской силуэт. Старший лаборант в нетерпении расхаживал по комнате.
— Вас ждут, — осторожно напомнил я.
— Да, да…
Она вытерла слезы. Мы попрощались.
Уехал я из Энска той же ночью, неожиданно просто и легко.
Пассажирских поездов не предвиделось до самого утра, огромный вокзал забылся в тяжелом сне. На скамьях спали только дети, остальные — сплошными рядами на полу, от стенки до стенки. Меня сдавили с двух сторон бородатые деревенские деды. Оба поочередно громко храпели мне в уши, обдавая еще вдобавок густым махорочным духом.
