Валерий Поволяев - Лесные солдаты
Игнатюку было хуже всех, он стискивал зубами стон, старался идти сам, без посторонней помощи, но сил у него становилось всё меньше, поэтому ему помогали – кто-нибудь обязательно подставлял плечо, руку, совал сухарь или кусок сахара, произносил с сочувствием:
– Держись, Рыжий!
Рыжий держался, Игнатюка всё чаще стали звать Рыжим, прозвище почти укрепилось за ним, а если бы Игнатюк запротестовал, то прозвище укрепилось бы раньше, но он не протестовал: что делать, если природа наградила его огненно-рыжей шевелюрой?
Не менее трёх часов потратил они, чтобы по глубокому снегу обойти лесной немецкий лагерь. Обычно фрицы не разбивают в лесах бивуаки, действуют по-иному, но тут на них что-то накатило. «Шарики за ролики зашли, – решил Ломоносов, с колом в руке продираясь сквозь снежные завалы, – либо готовятся к борьбе с партизанами по своему особому плану…»
Всё могло быть. В снегу им пришлось и заночевать.
Выбрали глухую, окружённую соснами поляну, раскопали снежную выбоину, развели в ней костёр – сделали это хитро: в трёх метрах пламени не было видно, лишь колыхалось, подрагивало оранжевое облачко – и всё. Пару котелков, имевшихся в группе, набили снегом, вскипятили чай.
Попили с сахаром и сухарями.
– Хорошо! – взбодрившись, хлопнул себя ладонью по животу Ерёменко. С приходом холодов он перестал бриться наголо, чёрные жёсткие волосы прямыми куделями выбивались теперь у него из-под шапки. – Но скоро, думаю, кроме чая с сухарями, мы будем иметь ещё кое-что.
В этом походе они разведали укромное местечко, охраняемое сменой из двух полицаев, – довоенный, принадлежащий райсельхозторгу склад, где хранились концентраты. А концентраты в походных условиях – то самое, что нужно больше всего: кинул в котелок пару брикетов горохового супа с копчёностями – и роскошное первое блюдо готово. На второе – брикет гречневой каши с говядиной. Это вообще роскошное блюдо.
Проследили за сменой полицейских постов, за тем, кто может прийти к ним на подмогу, проверили, есть ли в Росстани пулемёты – в общем, узнали всё, всё, всё. И если лейтенант Чердынцев примет предложение начальника разведки о нападении на склад сельпо, тогда, считай, они разживутся продуктами до самой весны.
К утру вызведился мороз, снег зашевелился, будто живой, затрещал, заскрипел стеклисто, противно, до рассвета было ещё далеко – царила вязкая густая темень, когда Ломоносов поднял группу.
– Пора вострить лыжи в лагерь, славяне, нас там ждут не дождутся, – проговорил он и свёл брови в одну линию: как там Игнатюк?
Рыжий – молодец, держится огурцом, лицо хоть и бледное у него, а пытается улыбаться. Остальные тоже держались, не куксились, одно слово – разведчики! Ломоносов достал карту – теперь такая же, как у командира карта имелась и у него – немцы поделились.
Они находились на прямом отрезке, ведущем к лагерю. По пути предстояло пересечь пару второстепенных сельских дорог – обычных просёлков с плохо накатанной колеёй, обогнуть один лесной хутор, на котором любили бывать полицаи – хозяйка хутора варила качественный бимбер, затем по берегу Тишки пройти мимо двух постов, установленных недавно Чердынцевым, – о них Ломоносов знал, – и вот она, родимая зимовка!
– Двинулись! – скомандовал Ломоносов и, нырнув под ёлку, разбив ногами наледь, покрывавшую сугроб, первым устремился в лес. За ним – Ерёменко, потом – остальные.
На рассвете они достигли первого просёлка, длинной змеёй петлявшего среди замёрзших лесин. Ломоносов поднял руку, останавливая группу. Принюхался к пространству – недаром он считал себя великим нюхачом.
– Ты чего, командир? – полюбопытствовал Ерёменко тихо, едва шевеля губами. – Чего учуял?
– В километре отсюда горит костёр, – сказал Ломоносов.
– Может, наши? Выдвинулись, как и мы, из лагеря, и тормознулись?
– Вряд ли.
Ломоносов оглядел одну сторону просёлка, потом другую – проверил, нет ли чего подозрительного. Дорога была пуста, следов на ней – раз, два и обчёлся – прокатила пара немецких мотоциклеток, потом – сани. Следы припорошены белой крупой – значит, и сани и мотоциклы проследовали уже давно, скорее всего – вчера вечером. Следов свежих, неприпорошенных, нет. Ломоносов снова шумно втянул ноздрями воздух.
– Не пойму, чем пахнет. То ли мясом, то ли ещё чем-то, палёным…
– Давай проверим, – загораясь, предложил Ерёменко.
– Давай, – без особого энтузиазма согласился Ломоносов.
– Вдруг там фрицы сидят, шашлык жарят, нас ждут?
– Жди, жарят, – Ломоносов усмехнулся. Совсем как боевой командир Чердынцев, тот тоже так усмехается, – знал Ломоносов, кому следует подражать. – На каждого из нас по половине патронной ленты приготовили.
– За немцами это, конечно, не заржавеет, но и мы не пальцем деланные.
– Пошли, – стягивая автомат с плеча, сказал Ломоносов, осмотрел группу. – Всем – отдых, ждите нас… Пойдём мы вдвоём, я и Ерёменко.
Развернувшись, Ломоносов скатился к ёлке, стоявшей в полутора десятках метров от него, пригнулся, нырнул под лапы, и маленького солдата, будто в неком колдовском сне, не стало – исчез. Следом за ним исчез такой же небольшой, аккуратно и очень толково сработанный – у таких людей руки никогда не бывают кривыми, – Ерёменко. Был человек, только что находился рядом, дышал, окутывался паром, был – и не стало его. Растворился. Уметь пропадать, делаться невидимым – это тоже принадлежность разведчика. Конечно, и храбрость в разведке – штука не последняя, и умение быстро перебирать лапами пространство ценится, как и умение удачно, метко пальнуть, опередить фрица на мгновение – это тоже ценится очень и очень, но важнее всё-таки другое – талант быть невидимым и неслышным. Чтобы быть рядом с врагом и ничем не выдать себя – стать пеньком, развесистым кустом, большим пуком травы, – чтобы враг смотрел тебе в глаза и не видел тебя… Вот это высшее искусство!
Многое возникает и исчезает в голове, пока разведчик одолевает пространство, идёт по лесу, ныряет под ёлки, скатывается в увалы, форсирует низины… И дом родной, он тоже обязательно вспомнится, родит щемящее тепло в висках, сделает глаза влажными, и тогда нужно будет прятать свой взгляд, отводить глаза в сторону, чтобы их никто не увидел. Расклеиваться в боевой обстановке – последнее дело, не мужское.
Ломоносов шёл и будто петли на ходу вязал – то приближался к дороге, то уходил от неё в сторону, то приближался, то уходил, но одного придерживался строго: дорога, даже такая никудышняя, третьестепенная, как эта, всё время должна находиться под контролем. Если не в поле зрения, то хотя бы в поле слуха… Маленький солдат, став во главе разведки отряда, сам, вслепую, словно бы находился в темноте, разработал правила поведения разведчика и строго придерживался их. И от других этого требовал.
В одном месте он остановился и, оперевшись о старый берёзовый ствол, прислушался к лесной тиши – не послышится ли что интересное? Нет. Было тихо, неподвижный тяжёлый воздух, будто дым висел над землёй.
– Печёным мясом пахнет, – произнёс Ломоносов, – и чем-то жжёным. Как на свиноферме, когда забивают поросят. Всякого порося ведь ещё опалить надо! – глянул на напарника и, призывно поведя головой, шагнул в снег.
Через несколько минут они, перемещаясь от дерева к дереву, прикрываясь стволами, снова вышли к дороге. Над дорогой стелился кучерявый, прошитый густыми чёрными нитями дым, вытекал он из кудрявых, покрытых хлопьями инея зарослей, сплошной грядой тянувшихся по той стороне дороги.
Кто же там находится? Немцы? Наши? Скорее всего, немцы, наши бы не стали так полорото подставляться – ведь этот костёр ничего не стоит взять в кольцо и прихлопнуть всех, кто сидит у огня. Ломоносов перехватил вопросительный взгляд напарника, тот показал ему пальцами: дорогу переходить будем?
Ломоносов молча кивнул: будем.
Стремительно, в несколько беззвучных прыжков, перемахнули они на ту сторону дороги. Замерли – увидели то, чего не ожидали увидеть. За крутой излучиной дороги, в самом конце изгиба валялись два мотоцикла. Один был опрокинут, опирался на рогульку руля, второй круто задрал вверх бок – железный короб люльки хищным чёрным зевом поглядывал на людей, жёсткое кирзовое сиденье, предназначенное для пассажиров не самого высокого ранга, вывалилось из зева и повисло на какой-то петле, из короба вывалились стреляные пулемётные гильзы, холодно желтели на снегу. Под коробом лежал немец в каске, натянутой на вязаную дамскую беретку, неподалёку, метрах в четырёх от него, лежал второй, тощий, с маленькой детской головой, на которую был плотно напялен танкистский шлем… Третий немец, по-птичьи раскинув руки и подломив под себя голову – у него была перебита шея, – лежал между двумя мотоциклами животом вниз. Куцая шинелька на нём была задрана до пояса, зелёный брезентовый ремень на штанах разрезан ножом и плоской располовиненной змеёй расползся в обе стороны, брюки с мотоциклиста были спущены. Один бок у шинели отхвачен ножом – для каких-то своих целей отпластал его неведомый боец, скорее всего – на тёплые портянки… Не носовые же платки он будет делать из шинельного сукна!
