Евгений Войскунский - Кронштадт
Чаю в доме не было ни крошки, уже с месяц пили кипяток, а Василий приспособился пить с ломтиком хлеба, крупно посыпанным солью. «Доходчивей получается», — говорил он.
Тихо было в доме и темно, только поленца в плите потрескивали. От тишины этой и темноты Александру Ивановну охватило вдруг тревожное чувство. Лучиной зажгла керосиновую лампу и, неся скудный кружок света, вошла в комнату.
Надя у себя за загородкой лежала на кровати, свернувшись клубком. Александра Ивановна поставила лампу на край столика и присела к дочери на кровать.
— Попросить тебя хочу, Надя, — сказала она, сидя прямо и неподвижно. — Отца одного не оставляй, слаб он очень.
— Не могу же я весь день за ним…
— Само собой. Я говорю: как работу кончаешь, заходи за отцом, и вместе домой приходите.
Надя кивнула.
— Сегодня в «квадрате», — сказала она после паузы, — возле кочегарки поскользнулся слесарь один… Сидоренко… упал и лежит. Стали поднимать его из сугроба, а он мертвый…
— Мужчины хуже голод переносят. — Александра Ивановна покачала головой. Опять ей вспомнилась Надина шаркающая походка. — Надюша, — сказала тихо, — ну а ты-то как?
От необычно мягкого ее тона что-то дрогнуло у Нади на лице.
— Что я? Как все, так и я… — то ли со слабым вздохом, то ли с потаенным стоном ответила Надя еле слышно.
Александра Ивановна медленно нагнулась над ней, в глаза всмотрелась:
— Не поддавайся, доченька, душу себе не трави. Ты молоденькая, все еще у тебя впереди…
— Что впереди? Все у меня позади… — Надя вдруг приподнялась порывисто, обхватила шею матери, щекой к щеке прижалась. — Молодость свою мне жалко, мама.
— Не надо так, не надо, Надюша, — гладила Александра Ивановна ее по русым, слабым светом пронизанным волосам. — Кончится ведь все это… Вон уже их от Москвы отогнали, скоро и здесь, у нас…
Она почувствовала — щека стала мокрой.
— Хотела я из Кронштадта уехать, — всхлипывая, говорила Надя. — Олина тетка в Харьков нас звала… Да все равно куда, лишь бы уехать, уехать…
— Что ты заладила, чем тебе плох Кронштадт? Мы с отцом всю жизнь тут живем и не жалуемся.
— Вы и не хотели другой жизни…
— Да тебе-то какая нужна?
Надя молча плакала.
— Сама не знаешь, чего хочешь. — Александра Ивановна вытерла ей платком глаза. — Девушке, как ты, молоденькой, неопытной, лучше быть на глазах у родителей. Но мы с отцом согласились отпустить тебя в Ленинград. Если б не война, так бы оно и было — поступила бы на врача учиться. Кого ж, кроме Гитлера, винить, что война всю жизнь перевернула?
В лампе затрещало, колыхнулся желтый язычок, по стене заходили тени от двух обнявшихся фигур.
— Надюша, я ведь понимаю, — тихо, но внятно звучал голос женщины. — Война жестокая, людей не щадит… вот и Виктора не пощадила. Но жить-то надо… Когда мой отец в девятнадцатом погиб, мне жить не хотелось, я очень отца любила…
— Знаю, мама.
— Ну вот. Работа всякое горе одолеет. Ты, может, чего-то для себя особенного ждала… бывает это у девушек… Но жизнь всегда-то проще. Не по-писанному, не по-задуманному идет, а — сама по себе.
Надя выпрямилась. Спустила ноги с кровати. Сказала, вздохнув:
— Пусть как ты говоришь — само по себе все идет.
Александра Ивановна взяла лампу и пошла на кухню. В темном коридоре скользнул слабый свет по запертой шумихинской двери. Да, сама по себе жизнь идет… Не пописанному…
Тот далекий февральский день 1934 года для Саши Чернышевой начался хорошо. Она в завкоме Морского завода тогда работала, ведала социалистическим соревнованием. Утром, не заходя в завком, побежала Саша в Константиновский док, где третий день стоял ледокол «Красин». Василий еще раньше ушел из дому, и теперь Саша, быстрым шагом идя по стенке дока, увидела его на нижнем этаже лесов, что облепили округлый борт «Красина» — черный выше ватерлинии и грязно-красный — ниже.
Василий, в ватнике и ватных штанах, заправленных в сапоги, в мичманке своей неизменной, кричал на кого-то из клепальщиков, руками размахивал, потом побежал, громко топая по доске, схватил пневматический молоток, пощупал шланг. Его подручный вставил в отверстие горячую заклепку, удерживая клиновой поддержкой, а Василий нацелился на ее головку молотком. Фыркнув паром, ровно в восемь загудел заводской гудок, и с первой же его басовой нотой застрекотал молоток у Василия в руках, расплющивая заклепку по корпусу ледокола.
Ну, молодец, порадовалась Саша: снова заработал своей бригаде красный флажок.
Это с прошлой осени такое соревнование пошло на заводе: за первый удар молотом, за первую заклепку, за первый оборот станка. Какая бригада первой — точно по гудку — начнет работу, та на сегодняшний день и получит красный флажок и название ударной. Комсомольцы в кузнечном такую форму придумали, а партком с завкомом подхватили и распространили на весь завод. Без этой утренней раскачки — пока инструмент приготовишь, пока то да се — выходила большая экономия рабочего времени.
А экономить надо было каждую минуту: «Красин» снаряжали для плавания через два океана к третьему — Ледовитому, где затерло тяжелыми льдами «Челюскина». Саша сама слышала по радио и в газетах читала постановление Совнаркома: «Для организации помощи участникам экспедиции тов. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна „Челюскин“ образовать правительственную комиссию…»
«Красин» был сейчас главным, ударным на Морзаводе объектом. Бригады судокорпусников вкалывали в доке не по восемь, а по десять — двенадцать часов, торопясь сдать клепку чеканщикам, а уже наступали им на пятки слесаря из механического цеха и деревообделочники.
Где-то в дальней, арктическими туманами затянутой дали шли к Уэллену и Ванкарему самолеты. А тут, в Кронштадте, железными кузнечиками пели у бортов «Красина» пневматические молотки.
— Что, на благоверного пришла полюбоваться? — услышала Саша знакомый, чуть гнусавый голос и мигом обернулась.
Паволайнен в рыжем треухе, надвинутом на белые брови, стоял перед нею и улыбался. Время не брало старого товарища — все такой же он был поджарый, жилистый, белобрысый, только врезались в худые щеки морщины.
— Привет, Пава, — сказала Саша. — Не люблю я это слово — благоверный.
— А какое тебе нравится? Супруг?
— Еще хуже!
— Отойдем. — Паволайнен обхватил Сашу за плечи и отвел в сторону, над ними проплыла стрела крана с листом обшивки на крюке.
— Руки, руки, — высвободилась Саша. — Руки при себе надо держать, товарищ мастер. Ты мне скажи, кто за вчерашний день на «Красине» отличился, мне для «Правды завода» надо заметку написать.
Она вытащила из кармана полушубка блокнотик и карандаш с металлическим колпачком.
— Да так и пиши: Чернышев Василий со своей бригадой… как там пишут… ага: высоко держит факел соцсоревнования. При задании сто десять заклепок за смену ставит в два раза больше. Чего тебе еще?
— Вчера двести тридцать было за смену.
— Ну, раз сама все знаешь, значит, и спрашивать нечего. Майна! — махнул Паволайнен крановщику, большим пальцем указывая вниз. — Яковенко! — окликнул он бригадира такелажников. — Как работать будем — тебе спать, а мне за тебя распоряжаться?
— Ладно, Пава, побежала я, — сказала Саша.
— Беги. Как там в твоих бумагах — утерли мы нос деревообделочникам?
— Это еще по показателям посмотрим — кто кому! — уже на бегу ответила Саша. — Привет супруге!
Легкость она чувствовала в себе в то утро необыкновенную. Славно поскрипывал снег под резиновыми ботиками. И почему-то хотелось смеяться. Супруга! Представила она себе маленькую, всегда беременную жену Паволайнена — и чуть не прыснула: супруга! Ну, положим, уже несколько лет не рожает жена Павы, хватит, троих народила, сколько можно.
У нее, Саши, вторые роды были неладные, мальчонка прожил всего полтора месяца. И сама болела долго, да и теперь, спустя годы, приходится наведываться к врачихе по женской части. Да-а, были мальчики-девочки, а теперь — сами мамы-папы, кругом шашнадцать…
От смешной присказки, вдруг всплывшей в памяти, погрустнела Саша. Где ты сейчас, Костя Братухин? Давно уже оборвалась переписка, давно стал Костя командиром и служит на Черноморском флоте, на крейсере, и по слухам — женат. А вот всякий раз, как услышит Саша его имя или вспомнит невзначай, что-то болью отдается в дальнем уголке души…
До обеда бегала Саша по цехам, уточняла показатели, проверяла, чтоб всюду были записаны на Красных досках ударные бригады. К Марийке Рожновой в отдел труда и зарплаты успела забежать, выслушать Марийкины жалобы на мужа, водолаза-эпроновца, — вбил он, дескать, в упрямую голову, что у него ревматизм начинается, и тянул Марийку из Кронштадта на юг, в Новороссийск, — ну, тут нашла коса на камень. И слышать не хотела Марийка о переезде из Кронштадта, и было похоже, что они разойдутся. Саша развода не одобряла, но и подругу могла понять. Что ж делать, если разлад в семье… каждый в свою сторону тянет… Хорошо еще, что у Марийки детей нет.
