Евгений Войскунский - Кронштадт
— Товарищи моряки, — сказал, обведя строгим взглядом замерший строй. — Мы воюем седьмой месяц. Противник сильный, прижал нас крепко. Но флот мы сохранили, Питер держим. И удержим. — Начштаба коротко рубанул сжатым кулаком. — Началось наше наступление, немца отбросили от Москвы. Теперь все видят: немца можно бить. И мы побьем! С такими моряками, как экипаж «Гюйса», непременно побьем!
Морозный ветер холодил лица гюйсовцев. Они часто слышали слова о долге: «вы должны… ваш долг обеспечить… выполнить свой воинский долг» — это были слова понятные и привычные, как сталь палубы, как лязг тральной лебедки, как требовательный звон колоколов громкого боя. Они и выполняли долг, то есть просто делали свою трудную работу, стараясь, чтобы корабельная техника — разнообразные механизмы войны — работала безотказно. Они и сами были безотказны — но, конечно, не задумывались об этом. И теперь, когда пожилой адмирал сказал, что они хорошие моряки («с такими моряками, как экипаж „Гюйса“» — это ведь похвала, да еще какая), они как бы посмотрели на себя и свою работу со стороны. Им было приятно это. Морозный ветер холодил молодые лица гюйсовцев, они стояли в строю локоть к локтю, и, когда адмирал от имени военного совета выразил им благодарность, они нестройно, но с чувством выкрикнули: «Служим Советскому Союзу!»
Потом начштаба беседовал в кают-компании с комсоставом. Он сидел у торца стола, на командирском месте, сухощавый, со строгими светлыми глазами, с орденом Красного Знамени на кителе, и слушал доклад Козырева о повреждениях и нуждах корабля. Кое-что записал себе в блокнот. Но не обещал ничего такого, что могло бы облегчить предстоящий ремонт. Наоборот, говорил о трудностях с электроэнергией, с материалами, с рабочей силой на Морзаводе.
— В стратегическом плане, — говорил он негромко, — общая обстановка в связи с нашим контрнаступлением под Москвой, по-видимому, меняется. Что это значит? Стратегическая инициатива перейдет к нам. Думаю, что Ставка разрабатывает и новые удары по противнику. Но здесь, на Ленфронте, у нас пока нет достаточных сил для крупной наступательной операции. Пока таких сил нет, — повторил начштаба. — И обстановка остается очень тяжелой. Продовольствие в Питере на исходе. Нормы в третий раз урезаны. До голодного предела. Противник, как вы знаете, пытался прорваться к Новой Ладоге и замкнуть второе кольцо блокады. Именно там, под Тихвином и Волховом, сейчас решается судьба Ленинграда. Значит, и Балтфлота. Могу вам сообщить: противника удалось отбросить. Сего дня утром немцев выбили из Тихвина.
— Это здорово! — вырвалось у Козырева.
— Это очень серьезно, — продолжал контр-адмирал. — Потому что сохранена единственная нить снабжения — ладожская трасса. По льду уже вторую неделю идут в Питер машины с продовольствием. Мы получили указание подготовить автоколонну тыла флота. — Он обвел взглядом повеселевшие лица командиров. — Не надо преждевременно радоваться. Подвоз продовольствия, топлива и других видов снабжения пока еще крайне недостаточен. Нам предстоит очень трудная зима. Предстоят — буду говорить прямо — голод и холод. Блокада будет испытывать нас на прочность и физически и морально. В этих условиях командование флотом ставит задачи… — Он коротко их перечислил. И закончил: — Мы выстояли осенью. Мы должны выстоять зимой и подготовить корабли, все силы флота к весенне-летней кампании. К решающим боям. — Начштаба посмотрел на часы. — Вопросы есть?
Он выждал секунды три и собрался было закончить беседу, как вдруг поднялся Иноземцев:
— Разрешите, товарищ контр-адмирал? Инженер-лейтенант Иноземцев.
— Слушаю.
— Это трудный вопрос, который… — Иноземцев запнулся. — Я понимаю, что и ответить нелегко…
— Короче, лейтенант.
— Товарищ контр-адмирал, — набрался он духа, — как могло случиться, что мы позволили противнику засорить залив минами?
Начальник штаба нахмурился, постучал пальцами по столу.
— Вопрос действительно трудный. Но ответить можно. — Он подошел к карте, висевшей на переборке, обвел пальцем Финский залив. — Вот южный берег, он почти весь занят немцами. Вот северный берег. Вам известно, что такое «фланкирующее положение»? Такое положение занимает Финляндия, нависая над заливом. Оно позволяет наносить удары из шхерных укрытий. Позволяет скрытно ставить мины на наших коммуникациях. Мы не можем отгородиться сплошным забором из сторожевых кораблей и катеров. Такими силами флот не располагает. — Он посмотрел на Иноземцева: — Вы командир бэ-че пять? Советую, лейтенант, поменьше забивать себе голову такими вопросами, а настойчиво заниматься ремонтом корабля. Свободны, товарищи командиры.
Козырев проводил контр-адмирала до трапа и вернулся в кают-компанию. А там шел горячий разговор, Балыкин «снимал стружку» с Иноземцева. И правильно делал! Козырев и сам кипел от негодования и желал «выпустить пары» на механика, трепача этого, шпака окаянного, не умеющего держать язык за зубами.
Иноземцев обиженно отбивался от Балыкина:
— А вас не волнует, почему залив набит минами?
— Еще раз говорю: не ваше это дело! — Балыкин грозно повысил голос. — Ваше дело — электромеханическая боевая часть корабля, понятно, нет? А в тактику боевых действий не лезьте!
— Я должен зажмуриться, уши заткнуть, чтоб не видеть и не слышать, что делается? — упорствовал Иноземцев. — Почему я не могу спросить у сведущего человека…
— Да не принято, механик, — прервал его Козырев. — Не принято задавать начальству такие вопросы — дескать что же вы недоглядели, позволили противнику то-то и то-то. Такой вопрос вправе задать вышестоящие — нарком, Ставка, — а не языкастый лейтенантик. Начштаба человек сдержанный, старого мушкетного пороху адмирал, он с вами вежливо обошелся. Другой на его месте оборвал бы так, что вы бы штаны измарали!
Иноземцев, побагровевший, вытащил платок, вытер испарину со лба.
— Позаботьтесь о своих штанах, — буркнул он.
Как ни мудри, как ни рассчитывай каждую крупинку, а все равно пайка, выдаваемого по карточке на декаду, хватало лишь на три-четыре дня, от силы — на пять. Александре Ивановне удавалось, да и то не всегда, растянуть паек на неделю. Пока не выпал снег, она ходила за Кронштадтские ворота, там, в поле, собирала траву и варила из нее суп, кисло-горькое зеленое варево с добавкою горстки сечки и капли черного масла, а чаще и без всякой добавки. Но с каждым днем становилось меньше травы, лысело поле: не одна Александра Ивановна стригла его. А потом густо повалил снег, накрыл остров Котлин толстым белым одеялом.
От соседки слышала Александра Ивановна про горчицу: получаются, дескать, из нее лепешки, смотреть противно, есть тошно, а зато — сытно. Было у Александры Ивановны припрятано граммов двести чечевицы — на самый черный день, чернее которого не бывает. Сегодня подумала было: вот он, наступил, до 10 декабря еще целых три дня, а в доме пусто, хоть шаром покати. Утром, отправляя Василия и Надю на работу, напоила их чаем с последнею конфетой «пралине́», с собой дала по ломтику хлеба — и все. Соврала Василию, что и себе корку оставила.
Уж совсем было решилась пакетик с чечевицей извлечь из загашника, да что-то рука не поднималась. Не шла рука, будто объятая предчувствием еще худших дней. Между тем наступал вечер, на улице стемнело по-зимнему рано, скоро придут с работы Василий с Надей.
Александра Ивановна разожгла на кухне плиту, поставила чайник с водой и задула керосиновую лампу. Керосин где теперь достанешь, последние остатки догорают, — а из плиты хоть и неровный, а свет. Более не колеблясь, вынула из пустого шкафчика картонную коробку с горчицей и высыпала в тазик. Налила кипятку, добавила — не с соседкиных слов, а по собственному разумению — щепотку ячменного кофе, завалявшегося на Лизиной половине кухни, растерла, размешала. Получился вязкий, цвета грязи комок.
Как раз когда шлепнула на горячую сковороду первую оладью, раздались в коридоре шаги. Что-то не похожи на Надины — не быстрые. И на Василия не похоже.
— Что это? — спросила Надя, войдя. От нее уличным холодом пахнуло, морозом.
— Да так, — не оборачиваясь, ответила Александра Ивановна, — вроде оладий. Отец тоже пришел?
— Нет. Он сказал, работы много, позже придет.
Надя пошла к двери, и Александра Ивановна подумала, что таких вот шаркающих шагов у Нади никогда прежде не замечала. Теплая суконная юбка, что сама она для Нади сшила, показалась ей обвисшей, а при последней примерке ведь как туго обтягивала.
С горькими мыслями женщине совладать нетрудно, если стоишь у плиты и печешь лепешки. Но если «теста» всего-то на пять «оладий»?
Отодвинув сковороду с огня, Александра Ивановна экономно подкинула дров в красный зев плиты и долила чайник.
