Иштван Галл - На крыльях пламени
И вот не далее как вчера выяснилось: да, наш взвод: боится! Порученные Фаршангу тридцать человек беспокойно ворочаются в постелях, видят во сне собственные увечья, просыпаются от ужасающих залпов, утром бредут умываться, пошатываясь, с круглыми глазами, днем мрачно и подозрительно смотрят на преподавателей, содрогаются при виде взрывчатки и пишут домой отчаянные письма.
Вчера мы устанавливали противопехотную мину, без заряда, с одним запалом. Процедуру эту мы проделывали уже несколько месяцев подряд. Фаршанг полагал, что нам могло бы уже и надоесть. Во всяком случае, до сих пор мы выполняли задание беспрекословно. Процедура состояла в следующем: Фаршанг первым устанавливал мину, потом наступала наша очередь, один выцарапывал ее из земли, другой устанавливал снова — старшина выкликал всех по очереди.
И вот вчера, в тот самый момент, когда Фаршанг заботливо присыпал землей прямоугольную яму с миной, Гор снова принялся вопрошать:
— А земля не придавит мину сверху?
— Не нужно насыпать целую гору!
Мы, остальные, пока еще тихонько посмеивались.
— А что, если все-таки придавит!
— Тут нет заряда, только запал.
— А это не опасно?
Старшина поднялся с колен, отряхнул руки и сказал, желая нас успокоить:
— В худшем случае может оторвать пальцы.
Мы все как один немедленно уставились на его изуродованную кисть. Фаршанг раздраженно попытался исправить дело:
— Их оторвало осколком, запал здесь ни при чем!
Но в нашем упрямом молчании явственно читался страх. Тогда старшина загрохотал:
— Больше я не стану никого вызывать. Кто сам вызовется, только тот чего-то и стоит!
Мы смотрели на него молча.
— Ну! Есть добровольцы?
Никто не пошевелился.
— Ну, чего вы топчетесь?!
Лица вокруг серели на глазах.
— В чем дело?
В нем накипало раздражение.
— Вы что… боитесь?!
Кое-кто с ненавистью смотрел на него в упор. Добровольцев не нашлось.
Вот потому-то со вчерашнего дня он и пребывал в ярости.
Мы слыхали, как Габор нервно выговаривал старику:
— Чего это они? Очумели, что ли, как раз когда конец учений на носу? Ты ведь понимаешь не хуже меня, что дело не только в моем взводе! Если эта зараза распространится, нам, чего доброго, пришьют саботаж — сейчас это просто.
Старшина бросил с горечью:
— Ты, товарищ лейтенант, я знаю, старым ослом меня считаешь, и в политике я ничего не смыслю, но…
— Да не о том речь!
— Нынче людьми управляют как-то по-особому. И тут я дурак дураком. Я знаю толк в другом — но про это предписаний никаких не бывает, только печати — и те у меня на спине. Я знаю толк в минах.
— Вот и научи их.
— Старики вроде меня считают, что этакой трусливой команде может помочь одно — взрыв! Им нужно пройти крещение огнем.
— Ты мне этот бред из головы выбрось! Объяснить нужно солдату, объяснить, чтобы он понимал, что делает. А не спектакли устраивать! В конце концов, я тоже минер, и хватит с меня этих идиотских суеверий! Скажи еще, что кто-нибудь должен взлететь на воздух! С чего бы тут остальным расхрабриться?!
— А старики вроде меня все же полагают, что, пока они по милости господней не наложили в штаны со страху… — Старшина упрямо ладил свое, но Габор прикрикнул на него:
— Довольно об этом!
…И вот теперь Фаршанг сидел под старым дубом, в тени густой листвы, и непрерывно отирал пот со лба.
— Хоть бы ты не говорил… хоть бы ты не говорил этого своего «в холодке»!..
Старик не стал продолжать, ведь Габор так или иначе не понял бы, о чем речь, эти молодые вообще ничего не понимают. Но если уж на то пошло, он мог бы знать, что как раз в такие жаркие летние дни и случается обычно беда: и солнце при этом сияет ослепительно, как будто солдатская смерть — торжественный обряд, и жадно впитывает кровь иссохшая земля. Уж он-то такого насмотрелся!
Нужно было продолжать занятия.
Командиры отделений согнали нас всех вместе и приказали залечь в радиусе пятидесяти метров от мины. На голове у каждого должна быть каска, мы здесь не в игрушки играем. Сегодня мина уже не учебная, а боевая противотанковая.
Фаршанг уже стоял на коленях в центре круга и толстыми пальцами стряхивал с деревянного ящика песок. Работал он спокойно, основательно и вдохновенно.
Стояла тишина.
Старшина склонился над миной, чтобы одним движением взвести пружину запального устройства. Ошибка тут недопустима. Странная пьянящая легкость вдруг охватила его — блаженное чувство автоматической точности движений. Все вокруг исчезло. Гудящий от пчел луг, густая листва деревьев, далекая каменная стена за тополями и тридцать пар глаз, пристально следящих за ним. Остался только он сам на коленях перед чертовым ящичком, они остались вдвоем, с глазу на глаз, и оба имели общий язык со смертью. В опасность тоже можно быть страстно влюбленным.
— Вы будете монтировать не так, а лежа на животе, — обратился он к нам.
Встревоженный голос спросил:
— Почему?
Он поднял голову и вздрогнул — спрашивал Гор.
— Потому что так положено! Если случится беда, пострадает не все тело.
— А это не все равно?
«Все равно, — мелькнуло в голове у Фаршанга. — Совершенно все равно. От этой штуки танки на воздух взлетают. Хочешь — лежи, хочешь — сиди на корточках — разницы никакой. Разве что в рай прибудешь на животе».
Вслух он этого, конечно, сказать не мог.
— Нечего в такой момент приставать с вопросами! Это вам не вечеринка! — Фаршанг сорвался и заорал: — Сколько можно повторять одно и то же?!
— Товарищ старшина! — обратился к нему лейтенант Габор. — Оставьте, я взведу взрыватель.
Фаршанг повернулся и, грузно ступая, поплелся из центра круга. Когда он отряхивал колени, руки его заметно дрожали.
Чтобы не стоять без дела, оказавшись вдали от мины, он принялся пояснять странно бесцветным голосом:
— Мы имеем дело с боевой противотанковой миной. На занятиях говорилось: ее особенность в том, что она взрывается только под весом не меньше двух центнеров. Почему так? Чтобы по ней могла пройти пехота.
Гор спросил с опаской:
— На нее в самом деле можно наступить?
— Да.
— И она не взорвется?
Старшина позеленел.
— Да нет же! Поймите наконец! Я же сказал! На нее можно наступить! Вы что, не верите мне?
Руки Габора на секунду застыли, но тут же вновь заколдовали над запалом.
Гор бросил на Фаршанга строгий взгляд.
— Значит, точно?
— Что?
— Что она не взорвется под человеком.
Странная неуверенность вдруг овладела старшиной. Сказать, что это тысячу раз проверено? А если корпус лопнет? — непременно спросит Гор. И правда, свободно может лопнуть, он ведь из дерева. Почему бы ему не лопнуть? Тогда зачем говорить, что мина не взорвется? Ну да, в теории это так. Но это вовсе не значит, что… Эта мина в плохом состоянии. Ящик долго валялся на складе, рассохся, швы успели расшататься, собственно говоря, ее вообще бы не надо использовать, эту мину. Это же курам на смех — твердить, что она не взорвется.
Словами ему уже никого не убедить. Глаза из-под касок смотрели на него с упрямым недоверием.
Тогда он гаркнул:
— Головы прижать к земле! Товарищ лейтенант, разрешите?
Габор выпрямился, кивнул и вышел из круга. Фаршанг вошел в круг.
Откуда эта дурацкая дрожь во всем теле? И подгибаются колени, и струится по затылку пот.
Это страх!
Он не знал его вот уже тридцать лет. Говорят, человек начинает бояться снова только тогда, тогда…
И вот посреди залитой солнцем лужайки вдруг всплыло воспоминание тридцатилетней давности.
Летний день. Зной. Едкий запах пота. Он снова молод и, конечно же, снова боится. Да-да, это то самое чувство. Оно украдкой вернулось вновь. Горло судорожно сжато, потные ладони приходится ежеминутно вытирать о брюки.
— Рядовой Фаршанг!
— Я!
— Ко мне!
И он выходит вперед. Мелкими шажками, спотыкаясь, бредет по выгоревшей траве. Топчет колкие стебли, глядя прямо перед собой. Горизонт опускается, как будто он взбирается в гору. А солнце шпарит прямо в затылок.
Капрал Пенге стоит на коленях у наполовину выкопанной ямы. Ноги Фаршанга утопают в свежевырытой земле, кажется, будто сама земля цепко держит его, чтобы он не сбежал.
Старый, облепленный грязью, времен первой мировой войны снаряд. Ржавым носом уткнулся в землю-матушку, как упрямый пацаненок в подушку.
Капрал оборачивается к нему:
— Молоток?
— Осмелюсь доложить, он при мне.
Он все время старается оказаться за спиной капрала, под защитой его тела. Пенге спрашивает с вымученной улыбкой:
— Страшно?
— Осмелюсь доложить, никак нет!
Капрал худ, даже костляв. Говорят, у него грудная болезнь. Светлые жидкие волосы торчат из-под фуражки во все стороны, Фаршангу на минуту представляется, что они встали дыбом от ужаса. Он буравит застывшим взглядом затылок Пенге, худую шею, насквозь пропитанный потом френч.
