Николай Сташек - Крутыми верстами
— Ого! Где же их столько взять?
— В том-то и дело, что немного их здеся. Но кое-что есть. Вон, гляди, как хлопочут над гнездами. Позволь, командир. Надо попробовать. Сама эта паскуда не отступится.
Комбат, естественно, не возлагал больших надежд на такое врачевание, но солдату все же уступил. «Не корысти ради печется. Да и есть же народные средства. Почему бы не попробовать?»
— Ладно. Только смотрите там. Без баловства.
По-стариковски повернувшись и переваливаясь с боку на бок, солдат зашагал по траншее в расположение своей роты. И скоро, нарушая тишину, то в одной, то в другой рощице послышались одиночные выстрелы. Несколько дней постреливали и спозаранок, но Заикин делал вид, что не замечает этого, о разговоре с солдатом никому не говорил, командиру полка не докладывал. «Хватает у него своих забот», — решил он.
Вскоре жарче стало пригревать солнце. Радуя глаз, дружно пошли в рост травы. По указанию командира полка в солдатский котел обильно повалила крапива, а затем и щавель. Может, это, а может, и воронья печенка свое дело сделала. Спустя десяток дней слепота стала отступать.
Тяжкая окопная жизнь просветлела. По вечерам, когда вокруг стихало, то в окопе, то на артиллерийской позиции стали собираться группками солдаты. Один с цигаркой в рукаве прижмется к неостывшей земле, другой привалится спиной к волглой стенке окопа, третий подопрет плечом пробудившееся деревце — и польется песня. Негромкая, протяжная, с грустинкой, и на душе становится легче. А как-то на днях Заикин услышал совсем новую:
За горами горы — дальние края,
Синие просторы, реки да моря,
Но на всей планете, сердцем знаю я,
Всех милей и краше
Родина моя.
Несколько басов тянули с натугой, а над ними, взвиваясь ввысь, звенел тенорок:
Мы Отчизну нашу бережем, как мать,
За нее готовы жизнь свою отдать.
За страну родную мы готовы в бой,
Только с ней навеки связаны судьбой.
Защемило сердце.
— Эта откуда появилась? — спросил комбат у ординарца Кузьмича. Тот помедлил, видно, вспоминал, приходилось ли где слышать раньше.
— Должно быть, затянули те, которые прибыли из госпиталя.
Когда, не зная покоя ни днем ни ночью, вгрызались в землю, Заикин думал, что было бы самым большим счастьем упасть где попало и досыта выспаться, а вот теперь, когда уже можно выкроить минуту да отдохнуть побольше, он этого себе не позволял. А тут, вдруг расслабленно опустившись на приступок, уснул.
— Пойдем в блиндаж. Отдохни. Сколько вот так? — обратился Кузьмич.
Заикин очнулся.
— Кто-то зовет? — поднял он голову.
— Пока не зовут, а ежели и вздумают, то обратно же есть кому говорить. Давай стяну обувку. Ноги небось изопрели. — Бросив у ног капитана старые опорки, Кузьмич стащил с него сырые, набрякшие сапоги. — Пойдем в блиндаж, — потянул ординарец комбата за руку
Своего ординарца — Константина Бодрова — Заикиы знал давно. Был он у него во взводе стрелком, а затем в роте пулеметчиком. Под Ржевом Кузьмича тяжело ранило. Попав в госпиталь, он недолечился и бежал на фронт. Долго мотался, ища свой полк. Появившись с перевязанной рукой в роте, категорически заявил:
— Хватит. Хорошего понемножку.
Заикин не соглашался оставлять раненого на передовой.
— Куда тебе с ней? — посмотрел он на подвязанную руку.
— Как это куда? К своим, во взвод. Пока можно и одной.
Поняв, что уговоры напрасны и Бодров из роты не уйдет, комбат по-доброму крякнул:
— Ладно. Оставайся. Будешь у меня связным. Придется тебе воевать ногами, — серьезно, но мягко сказал комбат.
Так Бодров остался при ротном, а когда Заикин пошел на повышение, забрал с собой и его. На новом месте солдат получил звание ефрейтора, стал ординарцем у комбата.
В батальоне, как и в роте, никто не звал его ни Бодровым, ни Константином. Все звали Кузьмичом. Уважали не только за возраст — за храбрость, верность, доброту. Иногда новички, не разобравшись, кто тут комбат, принимали его за командира батальона. Заикин, не обижался, махнет, бывало, рукой, ухмыльнется. Так и продолжали они служить, помогая друг другу выполнять тяжелый долг солдата на войне…
3
Прошедший день Дремов провел на переднем крае. Уточнял с артиллеристами цели для ведения огня, кратчайшие маршруты выдвижения и рубежи развертывания противотанкового резерва, намечал дополнительные полосы минирования. Лишь на закате, умаявшись, добрался до своего НП. В блиндаже было темно и сыро. Накинув плащ-палатку, он намеревался немного отдохнуть на траве. Но как только лег у блиндажа и закрыл глаза, память унесла его в далекое прошлое.
Вспомнилось, как после гибели отца, воевавшего в гражданскую где-то под Херсоном, а вскоре и трагической смерти матери от руки бандита его, истощенного мальчишку, определили в детскую колонию, находившуюся в том самом помещичьем имении, где до революции батрачили родители. Там он окреп, подрос, там вступил в комсомол. Вскоре ему как активисту стали поручать ответственные задания. Одно из них сохранилось в его памяти на всю жизнь. Было это в двадцать третьем, в ту пору весны, когда звонко журчат ручьи, а во дворах расползаются талые лужи. В один из вечеров, когда Дремов возвратился из класса и собирался лечь спать, его срочно позвали в комсомольскую ячейку. Там он услышал страшную весть: кулаки разгромили в селе Журавке созданную бывшими партизанами небольшую коммуну, а нескольких коммунаров повесили на телеграфных столбах. «Иди, Ваня, — сказал ему худенький, такой же, как и он сам, секретарь ячейки Миша Чернега. — Надо выяснить и доложить в райком»! Ваня быстро оценил, чем это все может для него обернуться. «Голая степь, семь верст в кромешной темноте». Но без колебаний поспешил отправиться в путь.
Добежав до речки, на противоположном берегу которой находилось село, ужаснулся — лед уже тронулся, и толстые льдины, кроша одна другую, плыли вниз по течению. Поблизости никакой переправы.
Остановившись у воды и решая, как быть, он увидел в районе коммуны всполохи пламени. Он бросился на лед. Перепрыгивая с льдины на льдину, Ваня через несколько минут был уже рядом с противоположным берегом, но, окончательно закоченев, не рассчитал прыжка и оказался в воде. Каким-то чудом он ухватился за камень и вскарабкался на обрывистый берег.
И задание секретаря выполнил: выяснил все подробности погрома. После доклада в райкоме дальнейшие бесчинства кулаков были пресечены.
Через год он ушел добровольцем в военную школу, С того времени и началась его военная служба, которая длится вот уже без малого четверть века…
Засыпая, Дремов услышал приближавшиеся шаги и тонкое посвистывание. «Носков», — догадался он, зная, что такие звуки умеет издавать в минуты раздумья только замполит полка майор Носков.
Опустившись рядом и поглядывая на длинную фигуру командира, его седеющую темно-русую шевелюру, бугристый лоб, Носков вспомнил подробности разговора с Дремовым при их первой встрече. В тот вечер они долго сидели у командира в блиндаже. Не тая, Дремов рассказал, как по возвращении из Испании, где ему довелось воевать в составе одной из интернациональных бригад, его вызвали на «беседу» и задержали «до выяснения некоторых обстоятельств». Вызов был настолько поспешным, что ему не удалось ни с женой поговорить, ни тем более повидаться с дочуркой, находившейся с пеленок у родителей жены в Слониме.
«Там, в «местах не столь отдаленных», где выясняли обстоятельства, застала меня война. Видимо, она и ускорила разбор. Все сразу прояснилось. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло», — тяжело выдохнул тогда Дремов, а Носков удивился: почему, мол, так долго разбирались?
«Долго? — посмотрев на него, переспросил Дремов. — Уж слишком сложной оказалась «беседа». Дело в том, что у следствия не было веских оснований для обвинения, так же как у подследственного доказательств своей невиновности. Сам помнишь, время было тяжелое, муторное. Впрочем, следователь, который вел мое дело, оказался добрым человеком и при освобождении довольно подробно рассказал мне, что все обвинение основывалось на нескольких анонимках, поступивших из разных городов страны, но, как стало в конце концов очевидным, были они делом одних рук. Я читал их. Давали для опознания почерка. Он показался знакомым, но полной уверенности не было. А раз так, то не стал наводить подозрение на человека, в причастности которого не был убежден. Совесть не позволила…»
Вспомнил Носков и о выступлении командира на последнем партийном собрании. Говорил он просто, и люди слушали внимательно. С особым чувством были Дремовым произнесены слова из Памятки времен гражданской войны: «Товарищ коммунист! Ты должен в бой вступать первым, а выходить из боя последним… Во всякую минуту ты должен взять в руки винтовку и личным примером показать, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть!» Да, настоящий ой коммунист, порядочный человек. Волевой, требовательный командир, в принятии решений непоколебим, за спины других никогда не прячется, допущенные ошибки умеет признавать и быстро исправлять. А то, что иногда немного резковат, ему можно и простить.
