Мария Куликова - Пистоль Довбуша
— Нет! Этого пан бог не допустит, вы дадите коня!!! — крикнула она так, что Ягнус попятился. Потом добавила тихо, покорно, сквозь слезы: — Век буду батрачить на вас, пане…
— Вот проклятая баба, заставит-таки возвращаться!
Через несколько минут, которые матери показались вечностью, пан подвел к ней коня:
— И чего так убиваться? Зачем тебе трое? Чем кормить их будешь, вдовушка? Моли бога, чтоб развязал тебе руки…
Гафия пошатнулась.
— Душа у вас черная, пане, — сказала и с силой потянула лошадь, боясь, что Ягнус раздумает.
…Дрожа всем телом, мать выкатила из сарая возок, положила туда охапку сена, прикрыла ее рядном[7].
— Быстрее, гнедой! — крикнула на лошадь и замахнулась кнутом.
Словно на что-то сетуя, грустно шуршали под колесами желтые листья. Дорога петляла между перелесками и крутыми холмами. То она карабкалась вверх, то стремглав бежала вниз. Вот она нырнула в теснину и, зажатая скалистыми стенами утесов, вновь устремлялась на волю, к мостовой.
Гафии казалось, что конь еле тянет.
Она часто вскакивала, толкала возок сзади, задыхаясь от горя и усталости.
Вот наконец и мостовая. Гнедой побежал проворнее.
Солнце уже опускалось за горы, когда мать остановилась возле дома, на который указал ей прохожий. Она робко постучала в одну дверь, в другую и очутилась в большой светлой комнате, боясь сделать хоть один шаг по пушистому яркому ковру.
— Вы пан дохтур? — спросила гладко причесанного мужчину, сидевшего в кресле с книгой в руках.
— Да, я. Прошу, заходите, — пригласил он, вставая.
При виде его спокойного лица у нее в груди затеплилась надежда, что дети будут спасены. Он внимательно выслушал ее. Но, когда заговорил, вдова поняла: напрасно она ездила, напрасно его просила.
— Поехать с вами я никак не могу. У меня в городе свои пациенты. Вот только сейчас звонил владелец табачной фабрики. Меня там ждут…
Глаза и выражение его лица стали жесткими.
— Исус, Мария! Что же мне теперь делать? — простонала Гафия.
Врач уже начал злиться: ехать в горы, да еще на ночь глядя! Нет! Это уж слишком.
Мать упала на колени, протянула руки.
— Спасите, пан дохтур, детей, они задыхаются! — шептала она потрескавшимися губами, хотя ей казалось, что она кричит. — Я же уплачу вам… — Несколько мятых бумажек мелко дрожали на ее заскорузлой ладони.
— Что вы, что вы, встаньте! Это неплохо, что деревня верит врачу, — рассуждал он. — Но поехать с вами я не могу. Меня ждут такие же больные, как и ваши дети. Но вы не отчаивайтесь… — На лице его мелькнуло сострадание. — Вот вам записка. По этой же улице, на углу, живет другой доктор. Я думаю, он вам поможет.
Не помня себя, она выбежала на улицу. «Диточки мои! Боже, как они там без меня…»
Вот она опять постучала в незнакомую дверь.
— Доктора нет дома. Еще вчера уехал в село Кривое. Дифтерит там свирепствует, — ответила ей пожилая женщина, сочувственно вздыхая.
Только за полночь, совсем обессиленная, мать возвратилась домой. Переступив порог, увидела нескольких женщин, что сидели на длинной лавке у окна. Гафия поняла: случилось непоправимое. Не раздеваясь, бросилась к детям. Оленка лежала вытянувшись. На ее личике застыло выражение муки. Василько чуть шевелил одной ручкой, в которую соседка никак не могла вложить тоненькую свечку.
— Теперь им уже никакой дохтур не поможет, — сказала она и утерла слезу.
Мать точно закаменела. Так она стояла какую-то долю минуты, не веря своим глазам. Потом, дико закричав, без чувств повалилась на землю.
«Как хорошо, что на свете есть мама!»
Многих детей в ту осень скосила дифтерия. К счастью, она обошла Мишку.
После пережитого горя Гафия долго болела. Приходилось опять выпрашивать у Ягнуса муку, картошку.
Однажды пан явился за долгами. Он рывком открыл дверь. Навстречу ему выплеснулось облако пара. Мишке показалось, будто вынырнул из дыма громадный злой волшебник.
— Ну что, все еще лежим? — громко спросил пан, упираясь головой в низкий потолок комнатушки.
Он обвел взглядом темные бревенчатые стены, на которых висело несколько цветных тарелок да пучки сухой травы, и презрительно добавил:
— Голытьба настоящая… Чем же расплачиваться со мной будешь, а? Землю твою за долги придется забрать. Еще умрешь, кто за тебя рассчитается, господь бог, что ли? А коня мне осенью чуть не загнала, думаешь, забыл? Отработаешь мне и за него! — крикнул он уже с порога и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.
Гафия долго молча плакала. А Мишка сидел рядом, оцепенев от страха. «Пан сказал, что мама умрет. Пан сказал, что мама умрет!» — стучало в голове.
— Мамусё, то вы ж не умирайте! — не выдержал, закричал испуганно.
— Ну что ты, сынок, и не думай такое… Пан злой, вот и наговаривает. А я буду жить долго-долго…
— Пусть пана песыголовец в пещеру утащит! — не успокаивался Мишка.
— Утащит, сынок, утащит…
И мальчик представил себе песыголовца, про которого дедо Микула рассказывал. Песыголовец высокий, может быть, достает до туч. Ноги у него кривые, а голова, словно у пса. На лбу светится один-единственный глаз, круглый, будто сито. Песыголовец хватает Ягнуса волосатыми руками и тащит в свою пещеру. А пан кричит: «Помогите-е!»
Мишка даже поежился от страха.
— Ой, боюсь, мамо!
Гафия смотрела в одну точку, ничего не видя и не слыша. Что ж теперь делать? Как ей жить дальше? Была у нее полоска земли в горах, да и та уже Ягнусова… А сколько Олекса с той земли камней повыносил! Сколько слез и пота было пролито на ней!..
Вскоре Гафия, чтобы прокормиться, пошла батрачить к Ягнусу. Приходила домой поздно, усталая и грустная.
Мишка сидел одиноко в холодной хате и всегда с нетерпением ждал маму. Однажды, заскучав, он вылез из-под рядна, взобрался на скамейку, прижался губами к замерзшему стеклу, и на нем появился небольшой кружочек. Из окна виднелись лесистые вершины Карпат, окутанные взлохмаченными серыми тучами. И казалось, то уже не горы, а седые старики великаны с насупленными мохнатыми бровями. Вот брови еще больше нахмурились, потемнели, и посыпал снег. Крупные снежинки сначала падали недоверчиво, робко, будто высматривая себе местечко, где бы лучше приземлиться. Но вот они летят уже смелее, гуще. Мишке хочется поймать одну языком. Пушистые звездочки как будто бы и близко. А вот попробуй достань их! Чудится мальчику: снежинки играют вперегонки.
— Сейчас во-о-о-н та упадет на землю. Нет, вон та села первой. Да они все первенные! — говорит он вслух.
Потом ему начинает казаться, что он тоже, как снежинки, летит куда-то летит…
Хочется есть, а мамы все нет и нет…
«И зайчик в лесу тоже, наверно, голодный и хочет зеленой травы. Лучше, когда тепло, когда лето», — вздыхает мальчик.
А озорные белые хлопья все кружатся, падают, да так густо, что уже не видно ни хат, ни деревьев, ни гор. Кружочек на стекле затягивается витиеватым узором.
Холодно…
Постепенно вползают в хату густые угрюмые сумерки. Сначала они прячутся по углам. Потом безжалостно приближаются и к окну — к Мишке.
Все знакомое, близкое днем теперь пугает его. И откуда взялась на стене птица с распростертыми крыльями? Так ведь то пучки сухой травы. Мама любит украшать стены пахучим чебрецом.
А там, в углу, печка или страшный зверь с раскрытой черной пастью?
Ветер свистит за окнами, качает орех. Его ветки касаются стекол.
Может быть, то стучит злой песыголовец? И в трубе что-то стонет и воет…
Страшно…
Мишке хочется сжаться в маленький комочек, чтоб его никто не заметил.
— Мамо, приходите быстрее! — испуганно шепчет он.
И зачем только боженька взял на небо Оленку и Василька? С ними не было б так страшно. Надо уснуть. Поскорее уснуть. Так лучше…
Мальчик крепко закрывает глаза и, поджав под себя босые холодные ноги, засыпает тут же, на голой скамейке у окна.
…Наконец скрипнула дверь. Гафия зажгла лампу и кинулась к сыну.
— Уснул! Боже, уснул голодный!
Она бережно перенесла его на кровать, укрыла рядном. Но сон у Мишки некрепкий, как у зайчонка. Он открыл глаза и радостно улыбнулся: «Пришла!» Но тут же, вспомнив о пережитом страхе, заплакал: не будет он больше сидеть дома один. Мама приходит так поздно. Пусть она берет с собою и Мишку…
— Вот потеплеет да и подрастешь еще немножко, тогда и пойдешь со мною батрачить…
Говорит, а губы у нее вздрагивают — вот-вот расплачемся. А из-за чего? Лучше уж ему, Мишке, батрачить, чем сидеть взаперти. Он будет обязательно кучером. Будет ездить на бричке и так же важно надуваться, как и дед Илья. Жаль только, нет у Мишки таких усов, как у деда. И люльки нет. Ему бы еще кожушок, расшитый цветными нитями.
— Вот тебе хлебушек. От деда-мороза, — перебила мама его размышления.
