Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1
Под Новый год раненым выдали по пачке папирос и кулечку ландрина. Василий отдал подарок Клавдии.
— Папироски обменяй на газеты, — посоветовал он, — а ландрин возьми себе.
Спрятав в карман халата папиросы и леденцы, она взбила подушку, слежавшуюся под Василием, и дрожащим голосом, выдававшим ее волнение, предупредила:
— Петр Федорович наказал подготовить тебя на комиссию.
Василий недоуменно спросил:
— Что это за подготовка?
— Искупать, постричь, побрить, белье сменить. Не тебя одного, всех так готовят.
Невеселые мысли одолевали Василия. Хотя он уже ежедневно вставал и прохаживался с трудом по палате, хотя его сильный и выносливый организм сумел побороть тяжелый недуг, вызванный ранением, но отправляться снова в действующую армию вовсе не хотелось. Он не собирался выпрашивать отставки у членов комиссии, но верил, что совесть не позволит им послать на фронт инвалида, которому нужно длительное время, чтобы окрепнуть.
Заседание комиссии происходило в госпитале. Клавдии не полагалось присутствовать на заседании, но сам Петр Федорович приказал ей:
— Перед осмотром сними бинты с твоего георгиевского кавалера.
Клавдия надела на Василия чистую нательную рубаху, которую сама накануне тщательно отгладила дома, накинула на его плечи халат и повела на второй этаж, где заседала комиссия. Опираясь одной рукой на перила, а другой на плечи Клавдии, он с трудом поднимался по железным ступенькам крутой лестницы, боясь согнуть спину. Ему казалось, что затянувшаяся на спине кожа лопнет, и тогда придется начать лечение сызнова. Испытать еще раз перенесенные боли было бы для него невыносимо.
Осмотр длился недолго. Присутствовавший на комиссии уездный воинский начальник посмотрел на лиловую спину Василия и скривился:
— Пусть идет на все четыре стороны.
Слова больно задели Василия. Он знал, что воевать уже не может, но его возмутил тон, словно его выбрасывали, как отработанный материал.
— На фронте, ваше превосходительство, — рискнул он сказать, — гнали только в одну сторону — на запад, а теперь мне, кавалеру двух георгиевских крестов и двух медалей, предлагают еще три стороны.
Генерал смутился:
— Ты меня, солдатик, плохо понял. Я говорю, что воевать тебе больше не с руки.
— Понял, ваше превосходительство, — с трудом сдержал гнев Василий.
Комиссия без возражений пришла к выводу, что унтер-офицер к прохождению военной службы не пригоден и подлежит увольнению из армии с белым билетом и 96 рублями годовой пенсии.
Василий, в конце концов, был рад этому решению, но когда он с помощью Клавдии сходил со второго этажа, то без умысла заглянул ей в глаза:
— Все это хорошо, но дальше как жить буду?
— Переедешь ко мне, а там будем думать, — ответила она так, словно давно уже решила этот вопрос.
Никакой перспективы у Василия не было. В чужом городе без денег и работы — а работать он все еще не мог — ему оставалось просить милостыню, выставив напоказ свои кресты и медали, и поселиться в какой-нибудь ночлежке, опускаясь постепенно на дно жизни. Ехать же домой в Ярославскую губернию в тягость оставшимся в живых родителям он не мог и потому молчаливо принял предложение Клавдии.
Клавдия хлопотливо помогла Василию улечься на кровать и поспешила в укромный уголок — хотелось сполна прочувствовать охватившую ее радость.
Василий остался один со своими мыслями, но сосредоточиться на них не смог — его отвлек сосед:
— Чего там тебе сказали?
— Уволили с белым билетом.
— Пофартило.
— Разбитым быть — лучше жить? — раздраженно спросил Василий.
— А червей в земле кормить? — в свою очередь спросил сосед.
— И этак плохо, и так не сладко, — согласился Василий и задумался: «Какой же выход? Войну надо: кончать, но как это сделать? Попробовал бы сказать об этом в окопах — меня бы предали суду и расстреляли. Между собою, правда, говорили, но только шепотом и с оглядкой. То ли дело на заводе — рабочие знают, чего хотят. Там и вожаки есть, а на фронте каждый сам по себе, да и начальство на каждом шагу подслушивает. Вот бы сейчас повстречаться со студентом Ковалевым, он бы мне растолковал, что делать».
Перед уходом из госпиталя Клавдия подошла к Василию, расспросила, надо ли чего-нибудь, и, как бы мимоходом, бросила:
— На будущей неделе отвезу тебя к себе.
Василий посмотрел ей прямо в глаза:
— Клаша, не бери на себя обузу. — И, повременив, добавил: — Да и мужик твой ненароком вернется.
Клавдия чутьем понимала, что, чем больше Василия уговаривать, тем сильнее он будет упорствовать; лучше всего не убеждать, а делать по-своему. Уж если она на что решилась, то добьется своего. Кто знает, может, Василий принесет в дом и счастье, и детей, и уют. Двухкомнатная ее квартирка небольшая, но чистая, всегда прибранная. Весной Клавдии пойдет тридцать пятый год. Неужели же весь век ей маяться одной, не знать близкого человека, не заботиться ни о ком? Правда, Василий еще слаб, беспомощен, но вернутся же когда-нибудь к нему силы, расправит он плечи. Лицом он красив и характером хорош: незлобив, неболтлив, рассудительный, а главное, с добрым сердцем. Все будет так, как она задумала. Но порой закрадывалась мысль о возможном возвращении мужа, и тогда Клавдия терялась, все ее планы рушились.
Вот и сейчас, когда он заговорил о муже, она не нашлась что ответить и, безмолвно повернувшись, ушла, досадуя на Василия, зачем он напомнил о нем.
Дома она уложила вещи мужа в сундук, убрала его фотографию в нижний ящик комода, взбила матрац на второй кровати, постелила чистое белье, словно с часу на час должен был прийти Василий, и легла, но спалось плохо.
Утром Клавдия, повстречав доктора, вкрадчиво сказала:
— Петр Федорович, хорошо бы унтеру еще с месяц полежать.
— Дома поправится.
— У него дом порушен, один на божьем свете остался, — солгала она.
Петр Федорович подумал и разрешил:
— Ладно, пусть пока полежит.
Василий ждал, что не сегодня-завтра Клавдия уведет его, по проходили дни, а она не торопилась. «Передумала, — решил он, — может, и к лучшему».
Зима в тот год была лютая, с обильным снегопадом. Люди мерзли в домах. В Казани не хватало хлеба, молока, мяса, мыла, сахару, но все знали, что владелец завода ядровых, яичных мыл и разных свечей в Ново-Татарской слободе Иван Пекин живет припеваючи, что война ничуть не помешала торговому дому Рама на Воскресенской улице припрятать товары, а большой магазин шелковых, шерстяных и полотняных заводов Барышова, что на углу Проломной и Гостинодворской, торгует хотя и не бойко, как до войны, зато с не меньшей прибылью.
На исходе января Василий заметно поправился, поздоровел. Раны не так сильно тревожили, теперь он мог лежать и на спине.
Клавдия предупредила его:
— Завтра на тебя выпишут в канцелярии документы. Вечером пойдем домой.
На другой день она принесла ему сапоги, шинель, ремень, чистые портянки, выстиранную гимнастерку и помогла одеться. Василий достал из-под подушки кресты и медали, прицепил их к шинели, сорвал погоны, снял с фуражки кокарду и пошел за Клавдией на улицу. Впервые за много месяцев он глубоко вдохнул в себя морозный воздух и словно опьянел: голова слегка закружилась, и тут же подкосились ноги.
Клавдия взяла Василия под руку, и они медленно пошли по хрустящему снегу. В безоблачном небе светила луна. Мимо промчалась тройка с колокольчиками, и звон их быстро замер вдалеке. От лунного света падали косматые тени на белый, как рафинад, снег. Идти пришлось долго, и Клавдии было приятно касаться плеча человека, который ей нравился.
— Придем домой, я быстрехонько растоплю плиту, сварю картошку, согрею чаю, поедим и ляжем спать. Рано утром сварю чего-нибудь, а днем ты подогреешь и поешь, — говорила она с видимым удовольствием.
Василий слушал и не знал: то ли радоваться, то ли печалиться. Шел он в дом, где ранее хозяйничал другой, ныне пропавший без вести солдат, шел в дом к женщине, которая была старше его, и не знал, зачем идет, но, чувствуя, как мороз пробирается под худую шинель и щиплет его, понимал, что сейчас ему не найти другого выхода.
Клавдия привела его к небольшому домику, отворила дверь и чиркнула спичкой. Лохматые тени закачались на полу и стене. Потом зажгла лампу, поставила ее на стол и принялась хозяйничать. Пока она растапливала печь, Василий чистил картофель. Шелуха тихо шлепалась из-под ножа в помойное ведро. Он обратил внимание, что некрашеный пол был вымыт по-деревенскому, с дресвой.
После ужина Клавдия указала Василию на кровать:
— Разбирайся! Спать будешь здесь.
До утра Василий проспал непробудным сном.
Дни потекли медленно, скучно, не суля никаких надежд. С утра Василий уходил из дому, бродил по городу. Любил постоять у здания университета на Воскресенской улице. С какой радостью он перешагнул бы порог и сел бы за парту, ведь у него за плечами всего-навсего церковноприходская школа. С благоговением смотрел на памятники Лобачевскому и Державину, досадуя, что бедность заставила продать себя в рабство питерскому купцу, в доме которого даже книги были под запретом.
