Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1
Коробейников почувствовал, что Василий чем-то отличается от многих других солдат.
— Знаю, что в помойной яме был, но рук своих не запачкал. Может, я кого и осиротил на чужой земле, так не по своей воле. Пригнали, приказали стрелять. Но только грязи на душе нет — чужого ничего не брал, а детям и женщинам обиды не делал.
Василию понравился ответ Саввы. Ему хотелось скорее поправиться, пойти, как Савва, по палатам, поговорить с солдатами о проклятой войне, послушать их и самому рассказать, как он ее теперь понимает. Ведь у каждого свои понятия. Вспомнил Василий своего командира полка и разговор его с командиром дивизии. У них тоже свои понятия и разные. Солдат кормили впроголодь, интенданты расписались в своем бессилии, и части стали открыто мародерствовать, Подполковник отрядил сто пятьдесят человек, в том числе и Василия, на фуражировку. Генерал, узнав об этом, вызвал подполковника и учинил ему разнос:
— Вы что же это, батенька, себе позволяете? Знаете, как это называется? Молчите? Ну, так я вам скажу: ма-ро-дер-ство! И вы мародер. Ясно?
— Так точно, ваше превосходительство, — без тени обиды ответил подполковник. — Я мародер всеармейский, а вы — мародер без громких фраз.
Генерал от удивления вылупил глаза:
— Когда же это я мародерствовал?
— Я вам напомню, ваше превосходительство, — спокойным тоном ответил подполковник. — В польском городке, забыл название, мои солдатики аптеку грабили. Помните? Вы подошли, посмотрели и клистирный наконечник взяли. Припоминаете?
Генерал пришел в бешенство от этой издевки:
— Да вы с ума сошли, подполковник, делать такие сравнения!
— Почему, ваше превосходительство? Вам понадобился клистирный наконечник для личных целей, а мне хлеб, чтобы прокормить целый полк. Знаете, что солдаты говорят: «Как хлебом досыта не наедимся, деть себя некуда».
Клавдия подошла к Васильевой кровати, села на край и, скрестив руки на груди, с лукавством спросила:
— Сыты, солдатики, разговорами?
— Вот так, — Коробейников провел ребром ладони по шее. — Страшная штука война. Я вот домой приеду, жена спать не даст, ночи напролет будет слушать горемычные рассказы.
— А жена у тебя хозяйственная, гладкая, добрая? — ехидно спросила Клавдия, желая повернуть разговор.
— Сущая ты ведьма, — бросил Коробейников. — Попадись тебе на зубок…
— Ишь ты какой! Сахарный, что ли? А меня зачем трогал?
— Будет тебе пустое говорить.
Клавдия со злости замолчала. Василий и Савва виновато переглянулись. Клавдия, досадуя на свою несдержанность, неохотно поднялась и ушла.
— Давно женился? — спросил Василий.
— Восьмой год пошел.
— Зимой?
— А то когда же? Как все, после крещения.
— И жена пошла в первую же весну обратно к матери ткать новину?
— Как полагается. Понесла напряденную за зиму пряжу, а выткавши — вернулась.
— Я помоложе тебя, а помню, — задумчиво сказал Василий. — Мальчонкой был, когда Катя, сестра матери, замуж выходила. Я тогда у бабушки жил. Катю все еще молодухой считали, а уже во вьюничное воскресенье подошли к избе да под окнами прокричали: «Оклишница, оклишница, дай наши яйца, не дашь, пойдешь в лес — тебя рогуша съести». Сперва ребята заголосили, потом взрослые подхватили. Жених у Кати неказистый был, не понравился мне. Поехал он к себе, а Катя давай вопить.
— Неужто помнишь? — удивился Коробейников.
— Как сейчас, — и Василий прочитал на память:
Благослови меня, господи,
в своем доме посидети,
белой лебёдой восклицати;
не лебёдушка воскликала,
душа красна девица,
в высоком-то тереме,
у своих-то у родимых,
у кормильца, свово батюшки.
А утром Катя встала и причитает матери:
Голубушка белая,
родимая моя матушка,
послушай-ка, голубушка,
что я вам говорить буду.
Долго еще беседовали Василий с Саввой, вспоминая родную ярославскую землю, свои деревни, свою жизнь.
— Прощай, земляк! — вздохнул Коробейников. — Живы будем — свидимся!
— Прощай, Савва! — с солдатской грубоватостью ответил Василий и, с трудом повернувшись на бок, натянул на себя жесткое одеяло и закрыл глаза.
Госпиталь был переполнен. Каждую неделю привозили раненых большими партиями. Они рассказывали, что немцы уже захватили всю Польшу и часть Прибалтики.
В самом госпитале царила тишина. Сюда не доносился городской шум. По утрам пили безвкусный чай, от которого несло распаренным веником. К чаю подавали два тонких ломтика ситничку и наперсток сливочного масла. В обед кормили баландой, как солдаты называли суп, из которого нельзя было выловить ни одной крупинки, на второе — пшенной кашей. На ужин снова чай, но уже без ситничка.
Клавдия по-прежнему бегала по палатам, проводя почти весь день среди раненых. Только немногие из ее сослуживцев знали, что она старалась забыться в работе. Мужа ее мобилизовали в первые дни войны, угнали на фронт, и с тех пор от него не было ни единой весточки. Бабьего баловства она себе не позволяла, свято блюла свою честь, надеясь на возвращение мужа, хотя считала его погибшим. Детей у нее не было, оставалась одна работа. Ни с кем из раненых Клавдия не заигрывала, никому не позволяла вольничать, — казалось, она обрекла себя на вечное одиночество, но неожиданно для себя самой у нее возникло теплое чувство к Василию, который так мужественно переносил свои страдания, был строг к себе и к другим. Признаться в этом она никогда бы не рискнула, но своим подчеркнутым вниманием к Василию сумела без слов убедить его, что стоит ему заговорить о том, о чем беседовал наедине с Коробейниковым, — и она готова пойти навстречу.
Бывали дни, когда Василию казалось, что над ним витает смерть; он затихал надолго, и Клавдия в страхе прислушивалась к его дыханию. Лицо его горело, а в полуприкрытых глазах стояли слезинки. Василий невнятно бормотал, и только отдельные слова можно было разобрать: «Рота… не бояться огня… рабочего человека доконать хотите… Не грусти, земляк, наше время придет». Горячечные слова пугали ее, но она умела пересилить в себе страх.
Лежа часами на боку, Василий неотрывно смотрел в одну точку и думал. Думал о том, что ему только двадцать седьмой год, а какой долгий путь пройден. Восемь лет прослужил в купеческой лавке, три года проработал на заводе да столько же отсидел в Бутырской тюрьме. На фронте дрался с беспримерной русской храбростью. Не раз хотелось побить морду всем офицерам полка и крикнуть: «Теперь вяжите, судите!» — а в бой шел молодцом. Сейчас Василий уже твердо верил в то, что будет жить, но, по-видимому, ему предстоит вернуться на фронт писарем в штаб, а может, вестовым к какому-нибудь офицеру. На передовую его больше не тянуло — не раз вспоминал клубы вонючей гари, испепеленные дотла городки с торчащими трубами, кропотливый человеческий труд, превращенный в сплющенные куски железа и обгорелого дерева. Война представлялась ему теперь жестокой мясорубкой. Не думал он искать для себя теплого местечка и в тылу, хотел вернуться на завод слесарем-механиком. Легко сказать, а хватит ли сил?
Однажды, когда за окном бушевала метель, Клавдия подошла к постели Василия и, наклонившись, спросила:
— Газетку почитать хочешь?
Василий ожил. За время, что он лежал в госпитале, у него притупились всякие желания, исчез интерес к книгам, к которым он особенно пристрастился, когда служил на Мытищинском вагоностроительном заводе. Слова фронтовой сестры о том, что он не жилец на этом свете, подкосили его тогда, и вера в выздоровление вначале угасла, понизился интерес к жизни, а сейчас он час-другой может уже полежать на спине, быть может, даже скоро поднимется с постели и понемногу начнет ходить. И как это случается с каждым, кто чувствует с приливом физических сил жажду к жизни, Василий повеселел, стал разговорчивей.
— Спасибо, Клашенька, за заботу.
Она помогла ему сесть и подложила под спину подушку. Василий впился в газету «Казанский телеграф». Газета была большого формата, и он, сложив ее вчетверо, стал читать. Первое, что бросилось в глаза, сразу заинтересовало: «От штаба Верховного главнокомандующего. В Галиции, на фронте Средней Стрыпы, произошел ряд стычек. В районе Усечко противник пытался наступать, но был отброшен. На Черном море наши корабли успешно обстреляли немецкий миноносец, успевший скрыться». Из Петербурга сообщали, что уже целую неделю нельзя купить молока. Прибалтийский край, оказавшийся районом военных действий, совершенно потерян для столицы как поставщик молочных продуктов. В самой Казани в ресторане «Черное озеро» во время исполнения певицей Снежинской романса «Гай-да тройка, снег пушистый» сидевший за столиком в одиночестве поручик поднялся и крикнул: «Мы истекаем кровью на фронте, а здесь шансонетки распевают песенки. Глядите, как бы русский солдат не потопил бы вас всех в чертовом озере». Поднялся шум, скандал. Поручик перебил посуду, выхватил револьвер из кобуры и рванулся к эстраде, но его задержали, обезоружили и препроводили к коменданту города.
