Марианна Долгова - У подножия старого замка
— Неужто начнется война? — озадаченно сказал дядя Костя, дочитав листовку до конца. Она была напечатана на двух языках: польском и немецком.
— О, Езус, Мария! — перекрестилась тетя Паулина. — То-то на базаре только и разговоров, что войны с Гитлером нам не миновать.
— Все может быть. Кто знает, что у этого Гитлера на уме? Немцы давно зарятся на Мазуры, Гданьск. И в Гралеве полно немцев, которые ждут не дождутся прихода своих. Вот беда! — Дядя Костя вздохнул.
Леля с Иреной переглянулись. Они еще не понимали, что такое война, и листовка эта их не испугала. Но хорошего настроения, с которым они вернулись из замка, как не бывало.
Дома Ирену ждало письмо из Бурката. Тетя Марта, сестра отца, просила, чтобы Ирена приехала к ней на недельку-другую помочь в жатве. Ирена обрадовалась — она давно не была в Буркате. Отец отвез ее туда на велосипеде.
Деревня Буркат в тридцати километрах от Гралева. Она раскинулась на краю глубокого оврага, заросшего пышным ивняком. На дне оврага поблескивает ручей с родниково-прозрачной водой. Сразу же за оврагом начинаются густые леса, которые тянутся на десятки километров к юго-западу. Обширные поля и луга — владения самого крупного помещика Гралевского района пана Дверского. В центре Бурката стоит его белый с лепными украшениями и балюстрадами двухэтажный дом. Пан Дверский с семьей жил в нем только летом, остальное время года господа проводили либо в Варшаве, либо за границей. На помещика работала чуть ли не вся деревня: свои небольшие полоски земли, отвоеванные у леса, не могли прокормить буркатских крестьян.
Тетя Марта жила вместе с взрослым сыном, деревенским ковалем, в новой, недавно построенной избе. Изба была большая и светлая. Она еще пахла смоляными сосновыми досками, сквозь три чисто вымытых окна в нее щедро лилось солнце.
Чуть свет деревня пустела — жатва была в разгаре. Хлеб убирали вручную, ведь батраков у помещика Дверского много и ему не к чему тратиться на покупку машин. Тетя Марта с Иреной нанялись вязальщицами снопов. Работа эта нелегка, особенно для городской. Превозмогая усталость, Ирена старается не отстать от тетки. Стебли колючие и ломкие от длительной жары. Хлеб начал осыпаться, и люди спешат.
Ирена набирает большую охапку пахнущих пылью и солнцем стеблей, кладет их у ног, потом скручивает прясло, поддевает его под низ собранной охапки, стягивает крепко-накрепко, помогая себе при этом коленкой, завязывает и откидывает готовый сноп в сторону. Уже целый ряд лежит за ее спиной, и выглядят они не хуже, чем те, что связала Марта. Ирене хочется услышать от нее похвалу. Она распрямляет на миг вспотевшую, ноющую от усталости спину и спрашивает тетку:
— Ну как?
— Хорошо, деточка, хорошо! — хвалит тетя Марта. — Глядишь, за такую работу управляющий в конце недели отсыплет тебе мешок зерна. Поможешь отцу.
Девушка довольна. Пот щиплет глаза, капает с кончика носа. Исколотые стерней руки саднит до самых плеч, но Ирена не обращает на это внимания. Ведь она получит целый мешок пшеницы. Отец свезет пшеницу на мельницу, а мать напечет из ее муки вкусные хрустящие оладьи…
Работали обычно до полной темноты. С одиннадцати до трех дня солнце пекло так невыносимо, что люди были вынуждены уходить с поля. Поев, они расстилали в тени деревьев дерюжки и отдыхали. Когда жара немного спадала, снова шли в поле.
В полдень и деревня замирала. Не было слышно даже привычного тявканья дворняжек, которые тоже прятались от жары. И лишь в дальнем конце села, в тени крохотной дубовой рощи, несколько полуголых, чумазых ребятишек гоняли тряпичный мяч.
К вечеру Буркат оживал. Пригоняли с пастбища огромное помещичье стадо коров, коз и овец, слышалось посвистывание пастушьего кнута, скрип цепей у колодцев. Над избами начинал виться еле заметный дымок: хозяйки готовили ужин. На завалинках хат сидели старики, молча посасывая длинные трубки. Из леса тянуло свежестью.
Время летело незаметно. Ирена втянулась в работу и уже не уставала так сильно, как в первые дни. Уезжая из Бурката, Ирена везла с собой заработанный мешок жита и бидон пчелиного лесного меда — подарок тети Марты.
Война
Хотя о войне говорили давно, началась она все равно неожиданно, как всякое бедствие.
Первого сентября Ольшинских разбудил на заре далекий, но все нарастающий гул. Потом внизу громко хлопнула дверь, и женский голос закричал: «Война! Война! Немцы в городе!»
Пан Ольшинский наспех оделся, открыл окно и увидел, как со стороны Мазурских ворот в город входили гитлеровцы. Вскоре все вокруг наполнилось ритмичным топотом тысяч окованных сапог, громким барабанным боем, лязгом самоходных орудий, треском мотоциклов.
Заметались в панике проснувшиеся гралевцы. Кое-кто спрятался в подвалы в надежде переждать самое страшное — бои на улицах. Но ничего такого не случилось. Гитлеровцы заняли Гралево без единого выстрела.
Местные немцы ликовали. Они уже успели вывесить на своих домах фашистские флаги. Немки спешили к ратуше с цветами, корзинами фруктов, вином, приветствовали солдат восторженными возгласами:
— Хайль Гитлер! Хайль зиг! Слава, вам, слава, слава!
Ирена обрадовалась, когда отец сурово и твердо сказал матери:
— Собирайся, Настка! Пока эти оголтелые фашисты орут на весь город и целуются с гралевскими фольксдейчами, порази их всех, ясная молния, мы попробуем выбраться из города. Поедем на восток за Вислу. Думаю, туда германца не пустят… Сама понимаешь, здесь нам оставаться нельзя.
— Сейчас, Бронек, сейчас, — согласилась мать и продолжала неподвижно сидеть. Губы ее шептали молитву.
— Настка!
От окрика мать точно проснулась.
— Куда же мы побежим с детьми?
— Куда побежим! — взорвался отец. — Ты не кудахчи, а собирайся, да поскорей, пока они не одумались, расшиби их, ясная молния!
— Но ведь у нас нет хлеба, нет денег. Дома хоть картошки вволю… О, господи! — запричитала мать.
Отец уже вязал узлы, выносил их во двор и укладывал на тележку. Мать, не переставая плакать, посадила на узлы Ядвигу и Халинку, а Юзефа крепко держала за руку. Ирена суетилась вокруг тележки и торопила:
— Скорей, скорей, тато! А то немцы не выпустят нас из города.
— Не путайся под ногами! Сбегай лучше в дом, поищи ведро, — приказал отец. — В дороге без воды нельзя.
Ирена бросилась в дом. Он был похож на растревоженный улей. Голая и жалкая мебель, всюду обрывки бумаги и солома, вывалившаяся из тюфяков. На стеклах окон плясали красноватые, зловещие блики полыхающих уже кое-где пожаров. Дом показался Ирене чужим. Она нашла ведро и выбежала на улицу.
Дворами, закоулками Ольшинские выбрались за город. Там, минуя тенистое Грюнвальдское шоссе, двинулись по пыльной проселочной дороге на Млаву. «Все! Нет у нас теперь дома. Мы беженцы, — подумала Ирена. И вдруг вспомнила Лелю. — А ведь мы даже не попрощались!»
Было знойно. Страшно хотелось пить. Впереди Ольшинских и за ними тащились уже сотни таких семей из пограничных местечек и деревень. Все шли на восток к Висле. Шли молча, будто стыдясь чего-то. Над головами беженцев повисла плотная завеса пыли. Пот заливал глаза, немилосердно жгло желтое маслянистое солнце. Плакали дети, жалобно мычали недоенные, привязанные к тележкам коровы. А дороге, казалось, не было ни конца, ни края. Над притихшими, недавно убранными полями и лугами дрожало зыбкое марево. Далеко-далеко маячила сизая, еле видная полоска леса.
А тем временем по залитому асфальтом Грюнвальдскому шоссе беспрерывным потоком двигались немецкие колонны, танки, самоходные орудия. Они тоже шли на Млаву.
Халина и Ядвига уснули на узлах. Мать прикрыла их от солнца платком. Девочки все время вздрагивали во сне и всхлипывали. Ольшинский устал, толкая тяжелую тележку. Он еле передвигал ноги, обутые в грубые яловые сапоги, рубашка его потемнела от пота.
— К вечеру будем в Илове. В этой деревне и заночуем. Крепись, Настка, — бормотал он.
Лес, за которым начиналось Илово, был уже близко. Но неожиданно, сотрясая воздух, пронеслось несколько фашистских бомбардировщиков. Они шли так низко, что их черные тени скользили по убранным полям, по дороге. Вдруг что-то ухнуло, задрожала земля. И сразу к небу поднялся огромный султан пыли, полетели комья глины, камни. Люди попадали прямо в дорожную пыль или в канавы, под мясистые листья лопухов. Послышались плач, стоны. Рядом с приникшей к земле семьей Ольшинских рухнуло громадное дерево. Потом стало совсем тихо. Оглушенная Ирена увидела над собой встревоженное лицо отца.
— Тебя не ранило?
Было уже далеко за полдень, когда они, наконец, добрались до леса. Но не успели пройти и километра, как дорогу преградили мотоциклисты. Немцы кричали:
— Возвращайтесь назад, польские собаки, не то всех перестреляем! Назад!
