Марианна Долгова - У подножия старого замка
— Ну и неправда! — возразил Ольшинский. — Просто они смелее нас и истинные поляки! Они открыто протестуют против того, что наши власти устраивают для немцев и своих магнатов балы в Королевском Дворце в Варшаве, а народ голодает. А мы молчим, терпим и не учитываем, что все наши внутренние распри — быстрая вода на немецкое колесо. Из-за наших разладов немцы нас совсем оттеснили. Чуть ли не все предприятия, учреждения и магазины в их руках. Мы им нужны только как грубая рабочая сила, да и то не всегда.
Пан Граевский дернул отца Ирены за рукав и испуганно зашептал:
— Хватит, Бронек, а то еще подслушают пилсудчики, в конце недели пособия не дадут. Подохнем тогда.
— Не подохнем, Костя, не паникуй! Расшиби их, ясная молния!
Отец Ирены приходил домой озябший, усталый и мрачный. Не раздеваясь, молча ложился на деревянный топчан, стоявший на кухне, отворачивался к стене и делал вид, что спит. Когда же отец приходил с деньгами, то был совсем другим. Хитро прищурив помолодевшие глаза, выкладывал со стуком на буфет два-три серебряных кружочка и говорил матери:
— Вот тебе, Настка, деньги, сбегай в магазин, купи нам чего-нибудь.
— Сейчас, Бронек, — откликалась обрадованная мать. — Сейчас!
Она надевала свою вытертую каракулевую шубу, которую носила уже лет двадцать, и убегала в лавку. Вскоре на столе дымился суп со шкварками, который в шутку называли «Заиграй». «Заиграй» — суп бедняков, им наедались вволю. Иногда, по праздникам, к этому супу добавлялся еще кусочек кровяной колбасы.
Ирена училась в шестом классе, а ее брат Юзеф в четвертом, когда им стали выдавать в школе бесплатные завтраки. На большой перемене разодетые, надушенные дамы, жены чиновников и лавочников, надев повязки с красным крестом, раздавали детям бедняков хлеб со смальцем и сладкий кофе. Ирене и Юзефу было стыдно принимать эту милостыню, но что было делать — им так хотелось есть.
В городе было две школы. Семилетняя, где учились дети бедных и зажиточных, и гимназия — только для богатых. Многих барчуков привозили в школу на бричках, а зимой — на санках. И кучера называли этих барчуков паненками и панычами.
Ирена, слыша это, презрительно усмехалась и, показывая на барчуков, говорила брату:
— Цацы!
— А ты бы не хотела так кататься?
— Нет.
Это была неправда. В душе Ирена завидовала этим паненкам и панычам. Они так хорошо одеты, всегда сыты, на бричках катаются.
Панычи не водились с детьми бедняков. Они презирали их. А как они смеялись над самодельными деревянными башмаками! В особенности Болек Танский, тот Болек, который нравился Ирене. Он орал на весь класс:
— Ой, держите меня, а то упаду! Смотрите, как эта Ольшинская вырядилась! Что за шикарные туфли! А чулки, чулки! Еще лучше! Ну, и дядувка!
Однажды, придя из школы, Ирена спросила отца:
— Тато, скажите, почему Больку Танскому, Целине Маевской, Франеку Гроховскому и Хинцу живется хорошо, а нам плохо? Почему, тато?
— Потому, дочка, что у них деньги, власть. Они нас, Мазуров, за людей не считают, не дают нам работы. Учись, учись, доченька. Мы им докажем, что и мы не лыком шиты.
Отец гладил светлые, тонкие волосы Ирены и вздыхал.
Учеба давалась Ирене легко. Тут уж Болеку было далеко до нее. Ирена часто выручала класс своими толковыми ответами во время визитов инспекторов. Даже ксендз, благосклонный только к детям состоятельных родителей, хвалил Ирену. Одно его настораживало: девочка неохотно молилась и на уроках закона божьего задавала ему такие вопросы, на которые было трудно ответить.
— Вот вы говорите, что бог справедлив и милосерден, — волнуясь, спросила как-то Ирена. — А почему он помогает только богатым? Ведь богатые меньше работают, а едят досыта, много веселятся и красиво одеваются. Мои тато с мамой работают с утра до вечера, а живем мы бедно, впроголодь. Почему? Скажите!
— На все воля божья… Бог знает, что делает. И ему виднее, кто больше достоин его милостей. Тебе этого не понять, ты еще слишком мала. Советую не думать об этом. Молись! Только в молитвах ваше спасение. Бог милостив, он простит твои неразумные слова.
Ксендз поднял глаза на распятие, висевшее между портретами президента Мостицкого и маршала Рыдза-Сьмиглого, потом подошел к парте Ирены, положил на голову девочки пухлую холеную руку и тихо добавил:
— Молись, Ольшинская, молись!
— Не хочу, не буду молиться! — заупрямилась Ирена.
— Опомнись! Не богохульствуй! — Ксендз испуганно перекрестился.
— Буду так говорить! Буду, — не унималась девочка.
— Замолчи сейчас же! Скажи отцу, пусть завтра придет в школу.
— Ему некогда, прошу ксендза, — вмешался Болек Танский. — Он стоит целыми днями у ратуши и мутит безработных. Отец говорит: Ольшинский добивается, чтобы им платили за их жалкую работу столько же, сколько платят немецким специалистам…
— И правильно! — оборвала Болека Ирена. — Мой тато и его друзья ничуть не хуже ваших немецких специалистов. — Потом повернулась к ксендзу и сказала: — Хорошо, тато придет в школу. Только он тоже говорит, что бог не для бедных. Бедным некогда молиться — им надо работать, иначе они пропадут с голоду. Пусть ваш Болек молится! — Ирена неожиданно разрыдалась.
— Вон! Вон из класса, негодница! — Ксендз затопал короткими ногами. Серебряное распятие, висевшее на длинной цепочке на его груди, закачалось при этом, словно маятник от часов.
Ирена рванула из парты тряпичную сумку с книжками и убежала в парк. Домой вернулась к вечеру. На следующий день отец ходил в школу и пришел оттуда сумрачный, расстроенный.
— Зря ты затеяла этот разговор с ксендзом, дочка, — сказал он. — Все равно правды не добьешься, а из школы могут исключить. Бедным везде плохо живется, но твоему духовному наставнику этого не понять. Он нужды не видел! Но ничего, дочка, придет скоро и наш черед, а пока потерпим. Ну, не хмурься! Будет! Садись за уроки.
— Хорошо, тато.
Ирена любила отца. Она считала его самым умным, сильным и справедливым из всех, кого знала. Она любила слушать его рассказы о море, о жарких диковинных странах. В молодости отец служил на флоте и знал много историй из далеких плаваний, о незнакомых землях и людях. Рассказывал отец обычно зимой, когда у него было много свободного времени, и все, кроме матери, занятой на кухне, присаживались к теплой печке. Прислонившись широкой спиной к белым кафельным изразцам, отец неторопливо набивал крепким самосадом трубку, закуривал ее и начинал…
И тихая комната как бы наполнялась плеском океана, дрожала, качалась, словно палуба настоящего корабля. Постепенно океан затихал. Волны становились добрее и вскоре превращались в покорную серебристо-синюю гладь. Чайки кружились, кричали за кормой. Корабль приходил в многолюдный порт…
— Хватит на сегодня, Бронек! — Голос матери всегда неожиданно и жестоко вторгался в сказочный мир. — Ребята, мойтесь, и пора спать!
Через полчаса все спали. Только Ирена продолжала плыть навстречу солнцу. А солнце склонилось к горизонту, обмакнуло свой пылающий край в серебристо-синюю гладь океана, потом растеклось по рваным краям облаков и скрылось. Девочка долго глядела в темноту, все еще слыша глухой и задушевный голос отца. «Вот выучусь, стану учительницей, и буду рассказывать своим ученикам о далеких диковинных странах так же увлекательно, как тато!» — решила, уже засыпая, Ирена.
Соседи и даже мать считали Ирену чудачкой: дочь бедняка, а мечтает стать учительницей. Ирена и сама это понимала. Но судьба улыбнулась ей. Когда Ирена кончила начальную школу, «Союз мазурских учителей»[3] в награду за хорошую учебу разрешил ей готовиться к поступлению в гимназию бесплатно.
И вот экзамены позади. Ирена — гимназистка. Портниха шьет ей форменное платье синего цвета — подарок дяди Михаила из Гдыни. Радость Ирены понимали только отец да самая близкая подруга Леля.
Леля — дочь пана Граевского или, как его называли в городе, дяди Кости рыбака. Он родился, вырос и состарился в Гралеве, но воинскую повинность отбывал когда-то в далекой Галиции. Там Граевский влюбился в красивую румынскую еврейку Нину, женился на ней и привез в свой город. Здесь молодую женщину встретили недружелюбно, дав ей из-за необычной для этих мест цыганской внешности обидное прозвище — чаровница-ведьма. Поэтому Лелю дразнили в школе «ведьминой дочкой».
Нина так и не привыкла к суровому северному краю мужа. Она затосковала по своей родине, заболела и умерла молодой, оставив дяде Косте пятерых девочек. Леле шел тогда седьмой год.
После смерти Нины дядя Костя женился вторично на горбатой, но очень доброй и трудолюбивой девушке Паулине. Она родила дяде Косте еще троих девочек. Несмотря на такую ораву, Граевские сумели построить собственный домик над Дзялдувкой, развести огород, купить лодку. Паулина шила платья гралевским модницам, дядя Костя ловил и продавал рыбу. Рыбак любил выпить, а выпив, собирал вокруг себя толпу и жаловался:
