Свен Хассель - Фронтовое братство
У меня начало жечь ступни. Боль пронизывала все тело. Казалось, пламя лижет кости. Вторая стадия обморожения. Я это знал. Сначала боль. Потом она слегка утихает, чуть попозже ступни начинают гореть — и горят, пока не онемеют. Онемение означает, что все кончено. Гангрена в полном развитии, и ступни отмирают. Боль поднимается выше. В госпитале от культей под ножом хирурга пойдет пар. Меня охватил ужас. Ампутация. Господи, только не это! Я зашептал Легионеру о своем страхе. Он поглядел на меня.
— В таком случае война для тебя будет окончена. Лучше лишиться ног, чем головы.
Да, тогда война будет окончена. Я попытался утешать себя, но холодный ужас сжал мне горло. Я старался думать, что потеря ступней — не самое страшное. Хуже было бы лишиться рук; но ужас не отпускал меня. Я представил себя на костылях. Нет, я не хотел быть калекой.
— Что это с тобой? — удивленно спросил Легионер. Я выкрикнул «калекой», сам не сознавая того.
Потом я заснул. Боль разбудила меня, но я радовался ей. Ступни болели, значит, в них была жизнь. Я еще обладал своими замечательными ступнями.
Поезд дважды останавливался. Оба раза заходили медики и осматривали мои ступни. И каждый раз говорили: «Ничего страшного».
— Клянусь Мухаммедом, что же тогда страшно? — возмутился Легионер. И указал на изуродованного, только что умершего летчика. — Это тоже не страшно?
Никто не потрудился ему ответить. Экстренный дополнительный санитарный поезд продолжал путь на запад.
Когда после двенадцати дней пути мы прибыли в Краков, шестьдесят девять процентов раненых выгрузили мертвыми.
II. Обиталище смерти
— Вы сборище болтливых старух, — заорал капеллан, оберст[15] фон Цлавик, когда мы застонали. Его очень раздражало то, что мы выдаем свою боль. — Просите Отца Небесного помочь вам, но Господь отвернулся от таких никчемных людишек.
Он приказал прекратить скулеж. Пригрозил запереть нас и держать взаперти, пока не сгнием. Бог бесконечно милосерд, доверительно поведал он нам, но только к достойным людям и хорошим солдатам, а не к такому сброду, как мы, самые отвратительные подонки общества. Вскинул распятие в нацистском салюте, потом приказал санитарам унести завернутые в простыни трупы. Чуть попозже простыни принесли обратно — для следующих.
Оберст-капеллан плюнул и покинул нас.
В тот же день он упал на лестнице и сломал руку. В трех местах.
— Он выл, как вы, все вместе взятые, — усмехнулась санитарка, сестра Моника, которой для поддержания духа дважды в день требовался мужчина.
— Ну, что ж, всякие попадаются, — сказал Легионер. Перевернулся на другой бок и прославил Аллаха. Потом негромко рассказал нам о святом, который один ушел в бесплодные, каменистые пустыни горного хребта Риф.
В Третьем полевом госпитале, расположенном в бывшей польской духовной семинарии в Кракове, молчаливые врачи и их помощники возились с ранеными. Операционная находилась в бывшем кабинете ректора. Добрый пастор вряд ли мог предвидеть, что стольким предстоит умереть там. В мирное время эти смерти — только в этой комнате — задали бы работу нескольким расстрельным командам.
Я лежал на низких носилках с ощущением, что подо мной рифленое железо. Под ножом находился кто-то с раной в голове. Он умер. На стол положили командира стрелкового подразделения с раной в животе. Он умер. Трое умерли. Двое остались в живых. Потом настала моя очередь.
— Сохраните ступни, — это были мои последние слова перед тем, как я погрузился в сон под наркозом. Хирург промолчал.
Когда я очнулся в какой-то палате, ступни были на месте. Первые часы были приятными, спокойными. Потом началась боль. Невероятная. Другие чувствовали себя не лучше. Когда темнота милосердно сгустилась в сильно пахнувшей карболкой палате, ее заполнил нечленораздельный шум. То были стоны пытаемых, нескончаемая песнь пропащих.
Надо мной склонилась санитарка, пощупала пульс и исчезла. Температура у меня поднялась. По мне пополз страх смерти — словно змея, обвивающая кольцами тело. Я не мог ничего ясно разглядеть. Перед глазами были только дымка и разрозненные образы. Четче всего я видел Старуху с косой в углу. Она нетерпеливо ходила. Серая старуха в черном плаще и с косой в руках выглядела очень деятельной.
— Хорошо поохотилась, да? Замечательно. Ты дерьмо, вонючее дерьмо! Думаешь, я тебя боюсь? Я повидал вещи поопаснее. Куда поопаснее. Бояться тебя? Ха!
Разумеется, я боялся. Черт возьми, боялся до жути.
Санитарка появилась снова.
— Пошла вон, пропахшая карболкой сука. Оставь меня. Погоди, придут московиты[16], тогда ты забегаешь, нацистская дрянь. Тогда увидишь кое-что.
Нет, вернись, пожалуйста! Господи, как мне страшно.
Но санитарка исчезла. Старуха с косой усмехнулась. Сквозь стоны других я отчетливо услышал хриплый булькающий звук. Старуха пошла чуть быстрее. Терпение ее было на исходе.
Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть». Я умерил слух. Не хотел слушать эту проклятую песню; но ее подхватили тысячи других: «Приди, приди, приди, о Смерть». Снова булькающий смех из угла.
Старуха провела пальцем по острию косы, светлой, блестящей косы. Удовлетворенно кивнула. Коса была острой. Как ножи больших гильотин в Плётцензее и Ленгрисе[17]. Как нож, отделивший голову Урсулы от ее стройной шеи[18]. Я подумал, есть ли гильотины на Колыме. Что это с тобой, глупый скот? Я думал, ты простился со своей берлинской любовью, еврейкой, спавшей с эсэсовцами, потому что она обладала чувством юмора. Красавица. Лакомый кусочек. Перестань реветь, баба! Когда-то ты хотел быть офицером. Хотел быть солдатом, болван. И что ты теперь? Дерьмо, боящееся Старухи с косой. Чего тебе беспокоиться? Выходи из игры. Кто будет беспокоиться о тебе, кроме тебя самого, недоумок? Разве не странно? Ни одна душа о тебе не подумает, когда ты откинешь копыта. Тогда давай, скотина, переноси меня через Стикс[19]. Думаешь, я боюсь тебя?
Старуха встала и запахнула черный плащ. Мерными шагами пошла к моей койке. Я издал пронзительный вопль.
Санитарка снова пришла. Вытерла мне лоб чем-то восхитительно прохладным. Шел дождь. Мерно, успокаивающе постукивал. Старуха с косой ушла. И забрала из палаты двоих.
Через семь дней меня перевели в палату, где лежали Малыш и Легионер. Малыш заработал две недели гауптвахты, которые ему предстояло отбыть после выписки. Когда старшая медсестра отделения и еще три появились в дверях, он закричал: «Урра, девки пришли! По койкам, ребята!»
Поднялся жуткий скандал. Окончился он через час, когда начальник медицинской службы вкатил Малышу две недели. Тот никак не мог понять, за что. Ему было невозможно втолковать, что армейский госпиталь — не бордель. Он видел бордели везде, где замечал женщин.
— Чего здесь только не бывает, — усмехнулся Легионер. — Некоторые санитарки до смерти хотят переспать с ребятами при орденах на груди. Вот обер-ефрейтор Хансен здесь уже почти полтора года, знает всё обо всех. Говорит, что сестра Лизе вбила себе в голову родить мальчика, пока еще есть время. Переспала с целой компанией мужчин, однако мальчик так и не появился. Но она все не теряет надежды. Упорна, как всегда. Считает это своим национальным долгом.
III. Малыш-диктатор
Однажды нас с Легионером закутали в одеяла и отнесли туда, откуда были видны поблескивающие воды Эльбы и шедшие против течения буксиры. Вскоре к нам присоединился Малыш, его тоже усадили в шезлонг. Мы сидели там целый час, слушая стук заклепочных молотков на верфи.
Одна санитарка учила меня ходить. Мои ноги были парализованы. Когда мы взбирались на утес, осколок последней гранаты задел позвоночник. Ходить я постепенно научился, пролив реки пота. Санитарка была очень терпеливой. Старой, некрасивой, но вместе с тем нежной.
Я забыл ее имя. Мы очень часто забываем тех, кто помог нам, врагов же — никогда.
Малыш совал свой кулачище под нос каждому из десяти наших соседей по палате.
— Это не дамская ручка. Советую уяснить с самого начала.
— Наводит на мысль о похоронном бюро, — пробормотал, хмурясь, Штайн.
— Приятно слышать, — сказал Малыш. — Твои слова показывают, что соображения ты не лишен. Сидеть на койках разрешаю — но вот слушайте! Как только скажу: «Принести пива!», вы скидываетесь и бежите со всех ног за пивом для Малыша. И попробуйте только разбавить его! Если вдоволь напьюсь пива, буду шелковым, как котенок, имейте это в виду. Но если пива не будет, — он сделал длинную паузу и зловеще оглядел всех, — пусть Господь смилуется над вами!
