Аурел Михале - Тревожные ночи
— А тебе какое дело до моего отца? — в гневе воскликнул я, схватив его за руку. — Мой отец на фронте, четыре года воюет, а вот твой сидит дома из-за того, что три погона [2] свеклой засадил.
— Ха-ха-ха… — засмеялся он. — На фронте! Ну-ка скажи им, Мэдэраке, что тебе говорили ребята из Кэтины!
Мэдэраке сказал, что два дня назад в окрестностях соседнего села Кэтина видели дезертира. Его встретили под вечер ребята, гнавшие в село овец… Увидев его, они прямо застыли на месте, даже пикнуть не посмели. Он остановил овей, отвязал от пояса котелок, надоил в него молока и медленно, не отрываясь от котелка, выпил. Затем надоил еще раз, также размеренно выпил, а надоив в третий раз, скрылся в кукурузном поле, из которого вышел… Мэдэраке говорил, что в нем нельзя было узнать человека, так сильно он оброс.
— Слышал, а? — набросился на меня Тукалиу.
— Откуда ты знаешь, что это мой отец? — выкрикнул я.
— Люди говорят…
— А иди ты со своими людьми, — огрызнулся я и, взяв за руку Никулае, пошел прочь.
В надежде встретить отца мы до самого позднего вечера бродили по кукурузе вокруг развесистого дерева, вздрагивая при каждом порыве ветра. Одной рукой я держал под мышкой ранец с холодной мамалыгой, другой сжимал потную от усталости ручонку Никулае.
Домой мы вернулись лишь к ночи. Никулае плакал. Мы очень устали, ноги были расцарапаны жнивьем и колючками ежевики. Я боялся встретить дома мать. Она обязательно стала бы расспрашивать меня, где мы были, а мне не хотелось признаваться, что я слышал ее разговор с тетей Линой. Но мама домой еще не приходила. Едва я отпер дверь и вошел в сени, как сразу же увидел на стене отсвечивающий серебром серп матери. Мне стало ясно, что мама в этот день не ходила жать к Франгополу: она, как и мы, пошла в поле искать отца…
* * *Когда мать вернулась домой, мы уже спали. Но я проснулся, услышав, как она ложится в постель. Мама несколько раз тяжело вздохнула, обхватив голову обеими руками, потом, приподнявшись на локте, ласково погладила нас по голове. Затем она снова легла и, казалось, заснула. А у меня почти совсем пропал сон. В этот вечер луна поднялась рано, яркий свет ее падал прямо в окно нашей комнаты. Я опять вспомнил об отце и посмотрел на его фотографию, видневшуюся в серебряных лучах луны. Широко раскрыв глаза, я смотрел на фотографию. Потом я заметил, что и мама смотрит на нее.
Через некоторое время, когда сон вот-вот готов был овладеть мной, я, как и в прошлую ночь, услышал легкое шарканье ног у нашего дома. Послышался тихий стук в окно. Мама вздрогнула, посмотрела в окно и поднялась. Потом она рукой сделала кому-то снаружи знак войти.
Это опять была тетя Лина. Войдя в комнату, она подозрительно осмотрелась, потом робко присела на край кровати рядом с мамой. В темноте я видел лишь ее спину и залитое лунным светом лицо мамы. Я считал, что наша мама и сейчас еще красива и что она была самой красивой девушкой на селе, когда на ней женился отец. Но в этот момент она мне казалась такой красивой, как никогда. Мама приподнялась на локте, и ее распущенные волосы рассыпались по спине и по плечам, словно поток воды. Чуть удлиненное белое лицо при лунном свете было еще белее. Лишь нахмуренные брови выдавали ее озабоченность, а слабый блеск глаз говорил о той ненависти, которая затаилась в ее душе. Мама вопросительно взглянула на тетю Лину; та казалась еще более перепуганной, чем в прошлую ночь. Тетя Лина сунула руку за пазуху и вытащила оттуда небольшой ножичек с деревянной ручкой в виде маленькой рыбки. Он блестел, как осколок зеркала.
— Флоаре, — услышал я взволнованный шепот тети Лины. — Узнаёшь?
Мама дрожащей рукой взяла ножик и стала внимательно рассматривать его, повернувшись к освещенному луной окну. Потом, продолжая держать ножик в руке, она посмотрела на тетю Лину и упавшим голосом произнесла:
— Его!
— И я думаю, что это ножик Кристаке! — пролепетала тетя Лина.
— Откуда он у тебя? — с внезапной горячностью нетерпеливо спросила мама.
— Я его нашла в нашем шалаше, что стоит на холме.
Мама поспешно встала с постели и присела на край кровати рядом с тетей Линой, не выпуская ножичек из руки.
Тетя Лина я мать стали шептаться еще тише, так, что мне пришлось приложить немало труда, чтобы понять, о чем они говорят.
— Знаешь, в прошлом году у нас там была бахча, вот мы и сделали для от на шалаш из камыша. Он и по сей день стоит там, может быть, в будущем году пригодится… Сегодня на рассвете мы были там. Подъехали к нему на телеге — мы хотели спрятать в нем бочонок с водой и еду… Первым соскочил с телеги отец. Он сразу же увидел перед шалашом свежие следы костра — черные, еще тлеющие головешки. Вокруг было разбросано несколько зеленых сердцевин от початков кукурузы… Отец, потрогал пепел и проворчал: «Черт возьми, только что ушел… еще теплый!» Мне, — продолжала тетя Лина, еще больше воодушевляясь, — вдруг пришло в голову, что это был Кристаке! Думаю, он знает это место, вот и ночевал здесь, да и кукурузу, конечно, ел он… Я спрыгнула с телеги, взяла бочонок с водой и первая вошла в шалаш. Внутри на полу лежало несколько развязанных снопов. На них, видно, он спал: на соломе след остался. Я поставила бочонок на землю и вдруг почувствовала под ногой холодок железа. Роюсь в соломе… и что же ты думаешь? Нахожу вот этот ножичек! Как только я увидела его, сразу же вспомнила, что у Кристаке был точно такой же…
— Он купил его еще до войны на ярмарке в Олтенице, — прервала ее мама так спокойно, что я даже удивился. И тут мне стало ясно: теперь она почти не сомневалась, что дезертир, о котором говорит все село, не кто иной, как наш отец.
Через некоторое время она снова взглянула на тетю Лину и спросила:
— Кто еще видел ножик?
— Никто, — заверила ее тетя Лина. — Как только я нашла его, сразу же спрятала. Отец вошел в шалаш и нахмурился, увидев, что кто-то ночевал здесь и смял снопы.
Но потом пробормотал: «Бедняга! Видно, какой-нибудь беглый человек».
— У меня, — продолжала тетя Лина, — даже поджилки затряслись. И до тех пор, пока мы не принялись за работу, я никак не могла успокоиться. Весь день ждала, что вот-вот увижу высокого сильного Кристаке, медленно, тяжелыми шагами выходящего из кукурузы… Вот какие дела! — вздохнула под конец тетя Лина.
Мама задумалась: Она больше не плакала, как это было в предыдущую ночь. Видно, тогда ее беспокоила неопределенность; теперь же она была почти уверена, что дезертиром, о котором говорит все село, был отец. Она сидела не двигаясь, устремив взгляд в землю, казалось, даже не дышала. Временами мама подносила ножичек к свету и внимательно смотрела на него. Потом она поднялась с кровати, сунула ножик за пазуху и начала одеваться.
— Что ты хочешь делать? — с подозрением спросила ее тетя Лина.
Мама не ответила ей, словно не расслышала вопроса.
В доме была кое-какая старая одежда отца, которая, с тех пор как он ушел, так и висела на гвозде за дверью. Мама сняла ее и стала надевать. На старое ситцевое платье она натянула сначала брюки, потом — мятый пиджак с разорванными отворотами. Собрав волосы в пучок, она надела старую истрепанную шляпу, которую когда-то носил отец. Эту шляпу мы с Никулае нередко гоняли по полу вместо мяча.
— Лина, — сказала мама, похожая теперь на худенького стройного, со светлым, как перламутр, чуть осунувшимся лицом юношу. — Возьми у своих лошадь и выведи ее на дорогу, что ведет к вашему полю.
— Флоаре, — испуганно подскочила тетя Лина. — Что ты задумала?
— Я поеду туда, в шалаш, — спокойно ответила мама. — Может быть, он придет и этой ночью!
Тетю Лину начало буквально трясти от страха; мама взяла ее за руку, и они вместе пошли к выходу. На пороге мама остановилась я, положив руку на дверной засов, сказала:
— Лина, ты потом вернись сюда и ляг с ними, а то, чего доброго, проснутся ночью и испугаются!
Я не выдержал и заплакал.
— Не испугаемся, мам, — проговорил я, — иди!
На какое-то мгновение мать от неожиданности словно окаменела и стояла не шевелясь, все еще держась рукой за засов. Потом подошла к кровати и, увидев, что я вылез из-под одеяла и стою на коленках, крепко, с глубоким вздохом обняла меня. Я почувствовал знакомый запах пота от отцовской одежды и опять заплакал. Мать ласково погладила меня по плечам, и я понемногу успокоился.
— Ты все слышал, Петре? — спросила она.
— Все, мам! — ответил я.
Некоторое время мама стояла молча, задумавшись. Я знал, что она женщина решительная, сильная, и поэтому не сомневался, что она не отступит от задуманного.
— Петре, ты теперь уже большой мальчик… — прошептала она. — Ты никому ничего не скажешь?
— Не скажу, мама! — обещал я.
Мама крепко и необычно горячо обняла меня и вышла из комнаты вместе с тетей Линой.
