Стивен Прессфилд - Охота на Роммеля
Отступление к Каналу летом 1942 года стало для меня невыносимым, когда на песчаной дороге вдоль железнодорожного пути Каир — Мерса-Матрух[17] я потерпел позорное фиаско. Мой отряд, состоявший из четырех танков, уменьшился до одного «Крусейдера» и одного американского «Гранта». Наш эскадрон нес потери. За двадцать один день боев у меня побывало не меньше девятнадцати других машин: «Валентайны», «Хони», А-10, «крейсеры» А-13 и даже пара захваченных итальянских М-13. Несколько танков пришли из ремонтной части в качестве замены, а остальные были найдены нетронутыми на полях сражений; им потребовался лишь небольшой ремонт. Из-за ранений, смертей или пленения члены экипажей менялись так быстро, что не успевали запомнить мое имя. А едва я начинал отмечать людей по фамилиям, их места занимало следующее пополнение из расформированных соседних частей.
На двадцать первый день, отстав от эскадрона (который был на одну-две мили впереди), я оказался в «бутылочном горле» на дороге западнее Фуки — в заторе, растянувшемся на сотню миль, примерно на таком же расстоянии от Александрии и с еще одной сотней миль до Каира. Моя жена Роуз служила телеграфисткой при штабе военно-морского флота в Александрии. Она была беременной и ожидала появления нашего первого ребенка. Я отчаянно пытался эвакуировать ее, прежде чем Роммель и его «Panzerarmee Afrika» промчатся по Египту до самого Суэца. В толчее грузовых машин я заметил небольшой разрыв, с выходом на чистую полоску местности, достаточно широкую и длинную, чтобы объехать «пробку» и догнать мой эскадрон.
— Водитель, реверс, — скомандовал я.
Мы с грохотом съехали с трассы, подмяли проволочное заграждение и тут же нарвались на мину, предназначенную для какого-нибудь немецкого T-V.[18] Никто не пострадал, но правый трак и передний вентилятор разорвало на куски. При благоприятных условиях экипаж может переустановить слетевшую «гусеницу» самостоятельно. Для этого рулевое управление запирает «размотку» гусеницы, запасные траки помещаются под наматывающую сторону, далее, используя силу второй гусеницы, танк медленно продвигается вперед через уже залатанный кусок, а экипаж или ремонтники вручную подбивают тяжелые пластины в нужную позицию, меняют взорванные части на запасные и закрепляют их штифтами. К сожалению, данную процедуру невозможно выполнять посреди минного поля.
Тем временем мое огорчение становилось просто невыносимым. Под смех и оскорбительные шутки сотен офицеров и солдат, наблюдавших за нашим позором, я с экипажем паковал тюки, намереваясь выйти с минного поля на дорогу, где нас подобрал бы последний уцелевший танк из моего отряда. Веселье зрителей усилилось еще больше, когда водитель, стрелок и радист начали доставать из машины банки с абрикосами, консервы с итальянской ветчиной, блоки сигарет и шесть бутылок с джином «Медвежья голова» — трофеи, добытые при отступлении. Наш командир полка, с которым я разругался несколькими днями ранее во время сражения в пустыне, избрал этот момент для показательной взбучки. Он взобрался на гусеницу своего «Гранта» и, возвысившись над толпой зевак, приказал мне и экипажу вернуться в подорванный танк. Полковник указал на сбитый нами столб с табличкой, который валялся рядом с остатками проволочного заграждения.
— Скажите, лейтенант, вы можете прочитать эту надпись?
Я ответил, что могу.
— И о чем она предупреждает?
— О минном поле, сэр.
— О чьем минном поле?
— О нашем, сэр.
— Так что вы, во имя Господа, поперлись туда?
Полковник потребовал, чтобы я назвал свою фамилию и фронтовую часть, хотя прекрасно знал и то и другое. Затем он велел адъютанту записать мои данные. Я с экипажем оставался на броне до тех пор, пока вызванная команда саперов не эвакуировала нас с минного поля.
Моя история еще впереди. Сейчас я должен дать задний ход и проехать, так сказать, по старым дорогам, иначе этот рассказ не будет понятным для читателя и потеряет смысл для меня. Если бы другой писатель принес мне подобную книгу на редактирование, я посоветовал бы ему драматизировать такие события, чтобы выделить канву основного сюжета. Но поскольку у меня самого не хватает на это терпения, я прошу у читателя прощения за то, что буду излагать в мемуарах лишь реальные детали своей жизни — в том виде, как они переживались мной.
2Я продукт английской образовательной системы. Заявляю это не как о своей заслуге и не как о пятне позора. Я просто привожу факт, из которого делаю вывод, что сему мерзкому, грубому и чрезмерно британизированному ведомству, с его недостатками, все же следует отдать должное за воспитание людей, прекрасно показавших себя во время войны на всех фронтах и особенно, по моему собственному опыту, в Западной пустыне.
Что можно сказать о скромной жертвенности, которая так мощно проявляется в англосаксонской душе? Уильям Кеннеди Шо — человек, имевший ученую степень, но ставший командиром разведчиков в подразделении пустынных групп дальнего действия — рассказал мне однажды историю о пленном немецком офицере. Один из патрулей ПГДД доставлял его из Куфры[19] в Каир, а это почти 700 миль пути. Парни на простых грузовиках «Шевроле» пробирались через такие ужасные пустоши, по которым не смели путешествовать даже сенусси.[20] Понаблюдав несколько дней за тем, как «томми» и «киви»[21] из пустынной группы невозмутимо делали адскую работу, пленник признался своим конвоирам.
— Мы, немцы, никогда не тянули бы грузовики, как это делаете вы. Мы не стали бы идти пешком столько миль по бездорожью. У нас отсутствует личная инициатива. Мы предпочитаем действовать в стае.
Те тяготы жизни, которые казались невыносимыми для солдат других национальностей, у наших парней, воспитанных на диете Киплинга и на овсяной каше училищ, вызывали лишь веселую улыбку. Однажды после войны я столкнулся со школьным товарищем, пилотом, капитаном С., которого немцы сбили над Голландией в 1940 году и который больше четырех лет провел в Oflag Luft III — самом известном из концентрационных лагерей для летчиков Содружества. Когда я попросил его описать свои переживания, он ответил: «Это во многом напоминало школу Святого Павла, хотя завтраки у нас были лучше».
В те времена английская воспитательная система для привилегированных классов состояла из двух уровней — общеобразовательной школы и университета. Когда началась война, к ним прибавился новый уровень — полковой. Молодые люди вступали в общества хэрроуских, сандхарстских и Королевских серых скаутов или, допустим, в братства эмплвортских, кембриджских и коулдстримских гвардейцев. Это были места для предварительной отливки и закалки твердого характера, хотя выпускники по-прежнему оставались на тех ярусах социальной иерархии, которые не могло изменить ни одно вмешательство на свете: семьи со старым капиталом, выскочки с «новыми деньгами», недавно разорившиеся аристократы и благородные фамилии, давно дошедшие до бедности. Моя семья, со стороны отца, принадлежала к недавно разорившемуся старому капиталу, а со стороны матери — к семейству, вообще никогда не имевшему денег.
В Винчестере, в школьном пансионе, куда я попал в тринадцать лет, у нас на двадцать мальчиков было три печки, две сидячие ванные и один туалет. По ночам мы использовали горшки. Зимой вода замерзала в питьевых кувшинах. Винчестерских парней все называли «простаками», но в классе мы носили галстуки, а на экзамены ходили в мантиях и шляпах. Двадцать сигарет стоили шиллинг, со сдачей в одно пенни. Мы читали по-гречески «Марш десяти тысяч» Ксенофона и на латыни «Войну с Ганнибалом» Ливия, не говоря уже о всяких прочих Чосерах, Милтонах и Шекспирах, ну и, конечно, о груде книг Марлоу, Колриджа, Харди, Арнольда, Теннисона, Теккерея, Диккенса и Конрада. При этом мы в любую погоду играли в крикет, футбол и регби, занимались греблей, верховой ездой, бегом на гаревых дорожках и в поле, регулярно посещали религиозные службы (обычно англиканские) — причем не только в воскресенье, а по пять раз в неделю.
Многие ребята виделись с родителями только по праздникам, и то не всегда. Мы относились друг к другу, как дикие животные, со всевозможными оскорблениями и эксцессами, которые предполагает подобное воспитание. Для большинства детей это пошло на пользу. Общественные школы той эпохи выпускали из своих недр молодых людей, которые были образованными, но не научно-академичными; атлетического сложения, однако без накачанных мышц; сердечных, уверенных на вид и крепких духом — тех славных парней, которые скорее умерли бы, чем встали перед кем-то на колени. С другой стороны, эта образовательная система создавала персон, проявлявших скуку во время процветания и прожигавших жизнь в череде мирских удовольствий. Тем не менее в часы тяжелых испытаний они блистали отвагой и выдержкой. Я часто изумлялся своим товарищам, которые во время войны совершали героические подвиги, надеясь в грозный миг опасности лишь на самих себя. И вместе с тем они с тревогой думали о нормальной жизни после войны и боялись ее больше, чем вражеских пуль и снарядов.
