Николай Грибачев - Здравствуй, комбат!
Тем все и кончилось. Много было дыма, да при малом огне. Но все-таки было… Впрочем, сорок второй можно судить лишь сорок вторым — горели не только города, но и нервы.
Леса Косовратову мы подвезли, но по присловью — не до жиру, быть бы живу. Голь на выдумки хитра, недостаток транспорта компенсировали изобретательством: к чему, рассуждали мы, забирать в блиндажах и пулеметных гнездах стены деревом, если земля плотная и так выдержит? Хватит двух венцов сверху и накатника. В этом духе проинструктировали командиров рот, для дополнительного вразумления вручили самодельные чертежики на каких-то трофейных итальянских бланках. Когда ротные ушли, Слепнев, похудевший и взвинченный, дал волю раздражению:
— На воде экономим, на чурбаках экономим, патроны приказано расходовать с оглядкой. Один патрон — один итальянец. А если промах?
— Не зарывайся, Слепнев, — посоветовал Косовратов.
— Да при чем тут — зарываться, не зарываться? На вещи надо смотреть трезво. Фашисты на две тысячи километров от Берлина — у них машин хватает. Если в оборону садятся, такие казематы строят, что бомба не берет. Итальянцы и те из автоматов за так просто пукают, для страха. Куда же у нас идут дела?
— Ладно, из слов стенки не выложишь, патроны не набьешь. Придет пора — все разъяснится.
— Из разъяснений тоже патронов не сделаешь и блиндажа не построишь!…
— Что это он брюзжать стал? — спросил я, когда мы остались одни с Косовратовым.
Он вздохнул:
— У всех нервы на взводе. Немцы агитацию ведут, утверждают, что Сталинград с часу на час будет взят. Потом, марши и фокстроты бравурные шпарят. Радиоустановка у них тут, никак наша артиллерия накрыть не может.
— Верят?
— Как сказать? Наши-то сводки тоже кисленькие. По совокупности и набегает. Да, по правде сказать, в Сталинграде и наша судьба решается: если немцы его возьмут и еще ударят на Воронеж, можно петь «Со святыми упокой». Ни одной дороги к нам не останется, значит, ни патрона, ни снаряжения… ничего. А ведь и так уже Кавказ с нефтью и Кубань с хлебом отрезаны. Слепневу же и того хуже, у него жена и дочка маленькая под Новороссийском остались.
— Как будто у тебя тишь да гладь!
— Я комбат, — невесело улыбнулся Косовратов, — моя нервозность в такой обстановке — зараза для батальона. Хочешь, чтобы верили и тебе и комиссару, — с утра заправляй по форме и ремень и психику. Даже если на душе скребут черные кошки.
— Был я недавно у Заварзина, у гусара. Знаешь? Вот с кого все как с гуся вода — треплется, пижонит. Про тебя сказал, что ты в стратегии ничего не понимаешь — медсестру надо не из своего госпиталя сманивать, а из итальянского, в крайнем случае при наступлении захватить. Русских девок, говорит, я уже знаю, тут ничего нового, а с итальянских художники мадонн писали! Силен!
— Счастливая натура. Даже завидно, честное слово! Мы вот в обстановке копаемся, в психологии, а он просто живет. Результаты же будут одинаковы.
Поскольку разговор перешел на такие темы, я рассказал Косовратову о встрече с командиром дивизии, спросил, откуда он знает Ирину. Он помялся:
— Сейчас не ко времени, как-нибудь в другой раз. Настроение не то…
На войне другого раза может и не быть. Но об этом не напоминают…
Снова встретились мы уже зимой, незадолго до наступления. Трудности лета остались позади, в нашем тылу появились свежие войска, и настроение пошло круто вверх. Мне приказали сделать дорогу для танков под кручей из Матвеевского к Рыбному. Замысел был хорош: чего другого, а танкового удара отсюда итальянцы ожидать никак не могли. Беда была в том, что сидевшая у нас в печенках круча облаком нависла над Доном в тылу косовратовского батальона, дорожка под ней была узкая и чертоломная, на телеге поедешь — и то гляди, как бы в воду не плюхнуться. Как сделать дорогу для танков? Долбить кирками? За месяц не управишься. Взрывать? Итальянцы догадаются, не дураки — и прощай, внезапность!
Надоумил командир первой роты Бабушкин, пожилой, спокойный, житейски умудренный:
— Рыбу надо глушить на Дону повыше кручи. Реку там итальянцы просматривают, поймут, чем, занимаемся.
Само собой, снарядов подкинут, но зато и взрывы под кручей в общей кадрили сойдут… А судак, если его сразу, как только из проруби вытащищь, заморозить — какой судак! На Волге пыловым называется… Крылья расправишь — летит!…
Так и сделали. Батальон получил уху, танки — дорогу. Косовратов конечно же обратил внимание на громыханье в тылу, прислал связного узнать, что происходит. Я написал ему записочку: «Ловим рыбу для свадьбы, приглашаем тебя со всем батальоном». Но связной видел, что делается, доложил. Косовратов, разумеется, догадался, к чему идет дело, но для уточнения прислал ко мне в Лебяжинский старшего лейтенанта Слепнева. Тот рассказал пару новых анекдотов об итальянцах, которые придумывали солдаты в окопах, потом сказал, что у них на переднем крае сплошные минные поля, если поступит неожиданный приказ на атаку, что делать?
— Не знаю.
— Учтите, капитан, мины вмерзли в землю, с ходу не выковырять.
— Мы и не собираемся ковырять.
— Почему?
— Приказа нет.
— Но ведь он может быть в любую минуту? К тому идет, а?
— Будет — выполним.
— Комбат рассчитывает на доверительность.
— В своем тылу на разведку пустился? Хитер. Но я доверительно и говорю.
— Мы все же перемены ветра ждем. У нас тоже признаки есть.
— Какие?
— Закат был свекольного цвета! — усмехнулся Слепнев. Свои сведения он предпочитал держать за пазухой.
— А как с блиндажами? Выдержали стены? Или все же деревянные поставить? Теперь транспорт есть.
Засмеялся:
— Ничего, обойдемся…
— И патронов хватает?
— На войне патроны и хлеб всегда нужны…
В ту же ночь батальон Косовратова вывели с высоты и расположили на отдых под Еланской. А мы — в Лебяжинском. И рядом, а порознь. Так мы и не посидели в тепле казацкой хаты за рюмкой. И неожиданно сошлись на одной тропе в ночь перед наступлением. Судьба свела нас в одном окопе — его батальон поставили во второй эшелон, я остался с одной ротой, вторая повзводно была переподчинена пехотным подразделениям на время прорыва обороны.
— Вот и слез ты со своей высоты, — сказал я.
— Признаться, не ожидал.
— Нечаянная радость слаще.
— Обжитая оборона — как старый дом: и знаешь, что в новом лучше, а и жалко чего-то. И похоронили многих там, и рухлядью обзавелись, и командиров итальянских по именам знали. Даже травка, что на брустверах прижилась, и то какая-то своя стала.
— Сдал кому?
— Меньшим братьям, химроте в том числе. Твой приятель пузом степь греет.
— Чего это он там? Газов ждет, что ли?
— Какие газы? Строевые подразделения сдвинули на главное направление, а ими дырку заткнули. Ничего им не сделается! Вот только к передовой не привыкли, каждой пуле поклон кладут пока что. Когда пришли в белых халатах, на ангелов были похожи, теперь же и в ад без отмывки не возьмут. Словно трубы ими чистили!
Атаку назначили на восемь, но она не началась и в девять. Рассвет — как молочный кисель. Падал мокрый снег, высоты заволокло серой мутью. Ни одного самолета в воздухе, нигде ни одного выстрела. Нервный накал, обычный перед наступлением, стал западать, зевками и осоловелостью глаз сказывался недосып. Сжигая папиросу за папиросой, мы топтались в кое-как, наспех отрытом окопе. Зима не схватила землю как следует, со стенок капало, по дну чавкало. А мы уже в валенках, и мокрые ноги мерзли хуже, чем в сапогах. Ординарцы набросали на дно ракитного голья, но помогло мало.
— Ирину видел? — спросил я, когда мы на минуту остались вдвоем.
— Мельком. Командир полка дал отпуск на четыре часа.
— Все в порядке?
— В порядке.
Мимо нас проходил к командному пункту командир дивизии в шинели и серой папахе. Поздоровавшись, усмехнулся:
— Ага, сошлись Фигаро с графом Альмавивой!
— Сами свели, товарищ генерал.
— Только выход на сцену не ваш пока. Посидите за кулисами…
Около десяти часов небо стало отсасывать туман от земли. Сквозь редкий снежок смутно обозначились высоты, занятые итальянцами. Подозревали они что-нибудь? Вряд ли. Если что и заметили, то на сегодня уже успокоились. Классика оперативного искусства такова, что все наступления начинаются на рассвете — за ночь скрытно группируются войска, впереди целый день для развития успеха. Но утро давно кончилось, день полз к обеду. Мы и сами в сомнении: что случилось? Какой новый приказ получен? И разумеется, мы даже не подозревали, что начинается операция, которая станет переломной в ходе всей войны и с грохотом войдет в историю.
Нет, ничего мы этого не знали, и томились неизвестностью, и подумывали, где придется ночь коротать… И в это время неожиданно, так, что дух перехватило, ударила по всему фронту артиллерия — тяжелая с левого берега, от Лебяжинского, Еланской и дальше, дальше, полевая на правом берегу, от Нижне-Калининского до устья Хопра и Серафимовича. Из леса в излучине донесся рев «катюш», и через наши головы, как змеи-горынычи, ринулись реактивные снаряды. В воздухе — вой, свист, шум, земля под ногами «плавала». Мы знали, что большинство солдат и у нас и у итальянцев вооружены винтовками, но ни одного отдельного выстрела различить было невозможно — сплошной горох. Слева от нас, оставляя на волглом снегу темные следы и лязгая гусеницами, устремились к передовой танки с десантниками в белых маскхалатах. Донеслось приглушенное «ура!».
