Юрий Авдеенко - Этот маленький город
— А тоды уснул… — подсказала Любаша в тон старухе.
Нина Андреевна стукнула ребром ладони по столу:
— Замолчи…
Старуха и бровью не повела:
— Но вдруг откуда ни возьмись появляются в комнате двое мужиков и одна баба. Отодвигают стулья, садятся. На стол перед собой портфели ложат, как на заседании, значит… Мужик спрашивает бабу: «Сколь у тебя?» — «Сто тысяч убитых. И мильон раненых…» Мужик тоды говорит: «Мало еще… На сто смножить надо. Пусть нехристи бога почитают…» Рассудили они так, посидели. А коды уходить собрались, к малому и обращаются: «Выбирайся из-под кровати». Вылез малый-то. А они ему: «Чтобы любопытным не был, да отнимется у тебя язык, да очи, да уши…»
Старуха победно оглядела слушателей.
— Кто же это были? — спросила Любаша.
— Святые.
— С крыльями?
— Сказывают, нет. Как мы с вами одеты.
— Кто же это сказывает? — поинтересовался дядя Володя. — Они же пацана хуже гитлеровцев разделали. Бандюги, мамаша, твои святые… Эсэсовцы.
Старуха зашипела:
— В могилу смотришь, а богохульствуешь.
— Верно, что хочу, то и говорю. В гробу намолчаться успею.
Подали компот из яблок. Кисленький. Без сахара.
Дядя Володя спросил Любашу:
— Бутылки собираем?
Любаша кивнула:
— Мы со Степкой по дворам ходили. Три мешка на пункт снесли.
Дядя Володя покачал головой и вздохнул:
— Кто бы мог подумать…
Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука — дверь была открыта.
— Ты здесь что-то забыл, Жора? — спросила Любаша.
— Тебя, — ответил он.
— Нюра, покажи военному, где выход, — сказала Любаша.
— Выход — за спиной…
— Ты помолчи, — сказал шофер Нюрке. — С тобой не разговаривают.
— Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, — взъерепенилась Нюра.
— Кроме шуток, — сказал шофер Любаше, — выйди на минутку.
— На минутку. Не больше…
Вышли.
Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.
Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.
— Помечтаем у речки, — сказал он. — Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.
— Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…
— Хочешь, на руках понесу?
— Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…
— Железный ты человек!
— Каменный.
— От чистого сердца я!.. Кроме шуток…
— Устала. Хочу спать.
— В машине можно…
— В доме тоже.
— Тогда завтра?
— До завтра дожить надо.
— Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?
— Картошки накопай, — сказала Любаша.
— Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, — обрадовался Жора.
— Слепой сказал: «Посмотрим», — усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
5Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель. Нюра спросила:
— Как ты думаешь, война скоро кончится?
— Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
— А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, — горячо возразила Нюра.
— Нюра, ты училась в школе?
— Пять лет.
— Почему бросила?
— А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
— Чем же ты занимаешься?
— Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза — кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощание сказал мне: «Жди. Вернусь — сосватаю… Женой мне станешь».
— Ты с ним целовалась?
— На кой? Я еще ни с кем не целовалась, — гордо сказала Нюра.
— И ни один парень к тебе не приставал? — От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
— Почему не приставал? — возразила Нюра. — Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: «А по какому это признаку?» Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
— Вот ты какая! — сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
— А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
— Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
— Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
— Что за Лизка?
— Девчонка… Не путем пошла.
— Почему так говоришь?
— А как сказать, если она и направо и налево…
— Красивая?
— Для парней…
— Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…
— Нет. Она со всеми, — убежденно сказала Нюра. — У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: «Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара — и все как рукой снимет».
— Глупости все это, — сказала Любаша.
— Может быть, — охотно согласилась Нюра. — Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…
— Почему? — возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: — Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.
— Ой ты-ы-ы!.. — тихо протянула Нюра. — Кто она?
— Соседка наша, Ванда.
— Имя какое чудное.
— Она из Польши.
— Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.
— Нет, — возразила Любаша. — Это ты путаешь.
Нюра согласилась:
— Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…
Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху «пани», а деда Кочана «пан».
Степка даже голос ее услышал: «Пани Кочаниха… Добже утро!» И усмехнулся: «Ничего себе «добже», если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется».
«Добжый вечер, пан Кочан…»
Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.
«Спасибо, пан Кочан…»
Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.
Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.
— Бери, Степа.
— Мальчишки увидят… И тогда все узнают.
Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.
Она глянула ему прямо в глаза.
У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.
Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:
— Пойдем!
Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:
— Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву «о».
Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.
Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:
— Нюра, тебе убежать никуда не хочется?
Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?
Нюра настороженно ответила:
— Нет. Не хочется…
— А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…
