Николай Горулев - Прощайте, любимые
Сергей снова ничего не ответил толстяку. Да и отвечать, собственно, было нечего, потому что толстяк, наверное, был прав.
Он взял с тумбочки вчетверо сложенный листок и прочитал бисерный почерк Ивана: «Жаль, конечно, тебя, поделом... Едем недели на три. Думаю, что к этому времени ты придешь в себя. Обнимаем тебя. Иван. Эдик».
Сергей прочитал, улыбнулся, положил записку на тумбочку и впервые подумал о том, что категоричность по поводу отношения к девушкам исходила всегда только от Ивана. Эдик или отмалчивался или поддакивал, когда Иван нажимал на него. Значит, «союз» в каких-то пунктах начинал давать трещину. Сергей опять улыбнулся и стал изучать белизну палатных стен. Боли не было. Спокойная усталость опускалась на его руки, голову, веки... Он закрыл глаза и задремал.
Каким-то десятым чувством он угадал, что она в палате, что она совсем рядом. Стоит только раскрыть глаза, и взгляды их встретятся.
Сергей повернулся, открыл глаза и увидел, что она сидит на табурете у койки и держит в. руках большое розовое с желтым отливом яблоко, кажется, малиновку.
Он порывисто приподнялся, застонал, перед глазами поплыли темно-красные круги, и он в холодном поту упал на подушку.
Он слышал, как звенели стаканом, как подносили ко рту воду. Сергей очнулся и сказал:
— Не надо воды. Садись...
Она села на табурет, и большие глаза ее с привычной иронической смешинкой на этот раз грустно глянули на него.
Некоторое время длилось молчание.
— До сих пор ума не приложу, — тихим голосом сказала она, — как ты очутился возле моего дома.
Это «ты», произнесенное ею запросто, как старым другом, сразу придало разговору задушевный тон, когда хочется говорить открыто, не стесняясь.
— Почему ты так долго не была в институте? — вместо ответа спросил Сергей. — Так долго, что... тебя даже могли при желании исключить.
— Чудак ты, — улыбнулась девушка. — Это тебе показалось, что долго. Просто я хворала недельку...
Сергей слегка смутился. Ему не хотелось, чтобы она поняла, что он тосковал, искал ее повсюду и ждал.
— Не нашла ничего лучшего, как после болезни пойти в кино... — упрекнул Сергей.
— А почему бы и не пойти?
Они снова замолчали, потому что упрек Сергея в какой-то степени задел ее. Она считала, что он не имел на это никакого права, и считала правильно.
— Покурить, что ли? — громко, на всю палату, сказал толстяк и первым поднялся с табурета.
— А ты, кажись, не куришь? — заметил кто-то из больных. — Или решил, потому что проигрался?
— Курю, когда надо для дела, — отрезал толстяк. — А потом я такую историю вспомнил, пальчики облизать. Могу только в мужской компании...
Толстяк вышел, Сергей видел, что он уводит за собой больных из палаты, и был бесконечно ему благодарен.
В палате никого не осталось. Девушка положила малиновку рядом с бутербродами, оставленными матерью, как будто собираясь уйти.
— Посиди еще... — попросил Сергей.
— А я и сижу... вот, возьми яблоко.
— Слушай, — улыбнулся Сергей, — вот глупейшая ситуация — я ведь даже твоего имени не знаю...
— Как в знаменитом романсе, — улыбкой на улыбку ответила девушка. — Давай познакомимся. Меня зовут Вера.
— А меня...
— Я знаю — Сергей, — не дала ему договорить Вера и протянула руку.
Сергей взял ее. Ладонь была маленькая, но сильная, — Вера, наверное, была не из белоручек. И первый раз Сергей почувствовал, как от прикосновения к этой маленькой ладони ему стало тепло и весело. Он не выпускал ее руку, смотрел на Веру и улыбался.
— Так вот, — снова заговорила Вера, — ума не приложу, почему ты в тот вечер оказался возле моего дома.
— Откровенно?
— Ну, безусловно.
— Из любопытства.
— И только?
— А разве этого недостаточно для начала? — Какого начала?
Сергей замялся:
— Ну... наших дипломатических отношений.
— А зачем же драться?
— Я думал... он тебя оскорбляет. Вера задумалась.
— А если бы я его любила?
— Как... любила?
— А вот так... только не позволяла вольностей с самой первой встречи...
— Выходит, я помешал?
— Как тебе сказать... — Вера замялась, занятая какими-то своими мыслями. — А вот так и скажи... — Сергей снял свою руку с Вериной ладони и насторожился. Сейчас он больше всего боялся быть оскорбленным в самых своих искренних чувствах. Боясь громко дышать, он шел за ней через весь город, потому что она была для него дороже всего на свете. Он готов был вынести ее из огня, броситься за ней в воду, грудью своей прикрыть от любой опасности. Он думал, что она догадывалась об этом. Сейчас он не мог понять Веру и смотрел на нее с каким-то недоумением и даже испугом.
— Дурачок ты, — мягко сказала Вера, — не смотри на меня так... Просто, ты еще совсем ребенок. Ну, прощай... — Вера встала, поправила черную, аккуратно выглаженную юбку. — Прощай. Поправляйся. И больше никогда этого не делай.
Сергей был ошарашен.
— Прощай... — тихо повторил он.
— Ну, вот и хорошо... для начала наших дипломатических отношений, — произнесла она и пошла к двери.
Сергей смотрел ей вслед и чувствовал, как в груди нарастал яростный горячий протест против всего, Что она тут наговорила.
— Погоди! — крикнул он, когда дверь уже закрылась за ней. — Погоди!
Злость кипела в нем, не находя выхода. Он приподнялся на локтях, превозмогая боль в голове, и глазами, полными слез, смотрел на злополучную дверь, которая закрылась за человеком, на всю жизнь обидевшим его.
— Погоди! — крикнул он на всю палату.
Вошел шахматист и беспокойно засеменил к Сергею, шевеля толстыми губами:
— Ты что? Успокойся...
— Вы видели ее? — почти прохрипел Сергей.
— Ну, конечно. Все видели.
— Красавица, не правда ли?
— Конечно, красавица.
— Честное слово?
— Я ведь тебе сразу сказал, что другую такую не найдешь.
— Вот именно! — зло засмеялся Сергей,—Другую такую не найдешь! Подлая она!
— Семь раз отмерь, а один отрежь... — посоветовал толстяк, поправляя Сергею подушку,
— А я режу раз и навсегда! — громко сказал Сергей. Он схватил с тумбочки розовое с желтым отливом яблоко, принесенное Верой, и с силой швырнул его на пол. Зрелое, оно раскололось на мелкие части, оставив на линолеуме влажное пятно. Было оно красное, словно свежая кровь. Сергей почувствовал приступ тошноты. Перед глазами снова завертелись красные и черные круги, и он потерял сознание...
Глава третья
ИВАН
Иван был слишком мал, чтобы запомнить то время, когда их небольшой городок очутился за советской границей на восточной окраине буржуазной Польши. Воспоминания, удержавшиеся в его цепкой памяти, относились к тем дням, когда польские жандармы арестовывали его отца — бывшего командира Красной Армии, а они, ребятишки, забившись стайкой в темный угол, с испугом наблюдали за тем, как медленно одевался отец, как прощался с матерью, как обнимал своего старшего сына Виктора, а потом подошел к ним.
Дети, услыхав рыдания матери, дружно заплакали, а отец брал каждого из них на руки, целовал, щекоча прокуренными седыми усами. Иван помнит эти белые с рыжеватинкой усы, помнит отцовские глаза, глубокие и печальные. Это все, что он помнит об отце, потому что с той поры о нем ничего не было слышно.
И еще Иван запомнил очень хорошо, как однажды во дворе их дома появился пьяный жандарм. Он громко кричал, угрожал, размахивал руками, но Иван ничего не понял, потому что ругань эта была пересыпана и польскими и русскими словами.
На крыльце стояла мама и молча качала головой, ребята со страхом и любопытством смотрели на вооруженного жандарма и ждали, что будет дальше. Вскоре пришел с работы Виктор. Он молча выслушал жандарма, потом так ударил его в ухо, что тот свалился с ног. Виктор отцепил револьвер, взял жандарма в охапку, бросил в курятник и запер. Мать запричитала по Виктору, как по покойнику. А он спокойно прошел в дом, налил себе борща, поел, а потом вышел, сел на ступеньки крыльца и закурил.
Ребята притаились, как мыши. Они то смотрели на брата, спокойного и уверенного в себе, то на мычащего в курятнике жандарма, который постепенно приходил в себя.
Наконец в маленьком дворике Ивана началось самое интересное: пьяный жандарм, обнаружив себя в неподобающем месте и без оружия, начал опять кричать и угрожать Виктору. В ответ Виктор покуривал и поплевывал в сторону жандарма.
Вскоре жандарм от угроз перешел к просьбам.
— Слухай, хлопец, — говорил он, — выпусти меня отсюда. Я и так весь в курином дерьме.
— Не угрожай, — твердил спокойно Виктор.
— Да я ж не угрожаю. Просто хватил лишнего. Дай, думаю, попугаю трохи этих красных.
— Не пугай.
— Про вашу семью все в местечке знают. Батька — коммунист. Ты тоже в коммунисты метишь.
— Не твое дело, — приговаривал Виктор, продолжая спокойно сидеть на крыльце. — За то, что ты пьяный потерял при исполнении обязанностей оружие, тебя, конечно, выгонят из жандармерии. А про то, что мы красные, забудь. Нас ведь вон сколько на белом свете. Сам знаешь, сколько за рекой красных.
