Николай Новосёлов - Опаленные войной
Водитель вздохнул.
— Борьке худо. Борьке отдохнуть надо.
— И не тревожь Борьку, не тревожь!
— Спасибо тебе.
Старик сходил за хлебом и медом. Подошел неслышно. Сергей сидел у изголовья друга. Тот тихо говорил. Прислушался дед: не о ратных ли подвигах своих говорят танкисты?
— …Сказать тебе, что небо сегодня особенное? Нет… Обыкновенное небо.
— Пахнет цветами. Где-то рядом много цветов.
— Шиповник рядом. Обыкновенный шиповник.
— А, шиповник… Вечерняя зорька с какой стороны?
— Сейчас — за машиной.
— А я думал, что мы на нее ехали…
Старик подал голос:
— Медку, хлебца отведайте, ребята.
— Давай, отец, давай, — оживился Сергей. Почувствовал в руке ломоть хлеба; струйка меда потекла по ладони. — Я сам. Борьку покорми.
Измайлов от хлеба отказался, но меду немного поел.
Сергей рассказал старику:
— Отбились от своих… Товарищей потеряли. Снарядов нет, бензин на исходе. Вот так-то, отец… Но в общем — порядок…
— Так, так, — нетерпеливо кивал пасечник, полагая, что сейчас услышит главное. Но танкист, затяжно зевая, заключил:
— На всякий случай запомни: у нас полный порядок. Вот и все… Минут через двадцать разбуди нас, отец. Мочи нет…
Он сразу уснул.
А дед разочарованно подумал о том, что так ничего и не узнал о фронте. Может быть, так и полагается на войне… До поры молчать.
Сказал другому:
— Спи и ты. В случае чего — я чуткий. Поспи, парень.
Измайлов, не мигая, смотрел в небо. Отозвался не сразу.
— Спать? Во мне нечему спать… Все болит. А если усну…
Старик думал. Не заметил, как произнес вслух:
— Молодой, поди…
— Я?.. Да не старый…
Дед сейчас испытывал робость, словно не танкисты, а он был молодым и неопытным.
Короткая ночь наступила. Он прислушивался к ней чутко и подозрительно.
Старик сходил в омшаник. Вернулся оттуда, будто собрался в дорогу: в ватнике, с узелком. Вслушался в темноту.
— Чую, машины шумят, — сказал старик Измайлову, который так и не заснул.
В небе вспыхнула ракета. Радист проследил за ней.
— Это к нам. Буди, отец.
Сергей просыпался тяжело, бормотал бессвязное. Очнулся и произнес с сожалением:
— Совсем забыл, что не вижу… Подходят?
— Ракета в нашу сторону… А вот и другая, — слабо отозвался радист.
Земля осветилась. Четко обозначилась тень от машины и стремительно растянулась по полю.
— Кончай ночевать, — спокойно сказал Сергей. Отыскал руками товарища. — Помоги, отец.
Измайлова поместили в машину.
Сергей привлек к себе старика.
— Спасибо, отец. Ты тоже уходи. Убьют.
Пасечник вцепился в руку танкиста.
— Вот что, парень. И я с вами. Разреши!
— Что? Нет, нельзя.
Дед заволновался.
— Не дело говоришь! Сгожусь! — Зашептал: — Худые у тебя глаза-то! Погибает человек…
— Знаю…
— Меня не жалей! Богом прошу!
Сергей осторожно отнял его руку.
— Теперь нет смысла, отец. Прощай.
Из темноты донесся треск мотоциклов. Сергей исчез в машине. Резкий хлопок ракетницы послышался совсем рядом. Слепящий шар описал над пасекой дугу и пропал в лесу. Старик упал. И вовремя: автоматные очереди хлестнули сразу с двух сторон.
Заглушая все, заработал мотор, и танк пропал в темноте.
Старик затаился в шиповнике. Враги остановились совсем близко и могли бы обнаружить его, если бы свет синеватых фар падал в его сторону.
Гитлеровцы делали передышку. Закурив, возбужденные переговаривались. Он чувствовал даже запах — тошнотворную смесь одеколона и нечистого тела.
Старик уже подумал, что и на этот раз пасеку миновала беда: побросав окурки, вороги стали расходиться к мотоциклам. Но в этот момент появился из темноты один с приспущенными штанами, крикнул что-то веселое и показал в сторону омшаника.
Раздался выстрел. Ракета брызнула искрами на крыше омшаника, зарылась в соломенной кровле, и в следующий миг пасека озарилась жадным пламенем.
Проезжая мимо, оккупанты с равнодушным оскалом щурились на огонь, и лица их багровели.
8— Если бы ты видел мое лицо! Меня бы теперь никто не узнал. Помнишь, как обгорел капитан Стрельников? У меня хуже…
— Ты молодец, Борька.
— Оно отвратительно. Если бы шрамы, а то…
Измайлов полулежит на крепких руках товарища. У самого уха мерно бьется сердце Сергея.
Тишина. Измайлов молчит очень долго, и Сергей тревожно прислушивается к его слабому дыханию.
Измайлов вспоминает письмо — то самое, что получил последний раз.
«Сынок!
Я знаю, что тебе недосуг писать. Только жду и жду от тебя весточки. Трудно, сыночек, долго ждать, потому что по нынешним временам это худой знак. А причина-то, может, только в том, что письмо твое затерялось.
Ты уж постарайся, пиши. Работаю я теперь на заводе и дома почти не бываю…»
В забытьи Измайлов все переживает заново. Стонет от досады на себя, от безграничной жалости к матери: нет, не затерялись его письма за последний месяц.
Но вот уже что-то новое перед глазами.
…Наступает полдень. Он спешит по старой тихой улице. Серые ветхие домики чем-то напоминают добрые старушечьи лица. Во дворах рослые тополя, заросли сирени.
Вот и родной дом. Перед окнами — волейбольная площадка. Здесь дотемна ребята и девчонки из соседней школы колотили мяч.
Измайлов волнуется. В нерешительности останавливается около окна, осторожно стучит. Во дворе слышатся торопливые шаги, и в калитке появляется мать, старенькая и совсем спокойная. Конечно, в загорелом парне с темными усами и медалями на груди не сразу узнает она сына…
— Я так и не успел ответить матери…
9В танк проникает тонкий луч света.
— Уже утро?
— Утро?.. Не знаю.
— Солнышко…
— Значит, утро.
— Вот и еще день… Они, конечно, не забыли о нас… Теперь расстреляют в упор.
— Нет. Хотят взять живьем.
Измайлов слабо пошевелился.
— Нас? Не-ет, Сережа, не возьмут… Приподними меня.
— Ты лежи.
— Приподними.
— Отдохнул? — с надеждой спросил Сергей и осторожно усадил товарища. — Давно тебя жду. Действуй, Боря… Ну, что ты там видишь?
В смотровую щель Измайлов увидел большое вспаханное поле, залитые солнцем березовые перелески, по-утреннему голубое небо — и это было все, что он увидел в последний раз.
А Сергей спрашивал:
— Не тяни, Борька! Что видишь?
И после страшной догадки — спрашивал. Потом дотянулся до поникшего тела друга, привлек его к себе и не услышал биения сердца.
Решение пришло сразу. Стал обшаривать машину, складывая в кучу все, что могло гореть. Достал из кармана спички.
Но в последний момент раздумал.
Перед утром невдалеке слышал он подозрительный шум. Значит, враг затаился рядом. Тогда он еще дрогнет напоследок!
Ожил мотор. Машина дернулась с места, но в тот же миг страшный удар потряс танк. И оттого что наступила невероятная тишина, Сергей подумал, что умирает.
10В какой-то русской деревне обер-лейтенант Лемм видел, как солдат выстрелил собаке в голову. Долго вместе с солдатом наблюдал, как собака беззвучно вертелась на месте. Потом жалел об этом: смертельная агония животного часто снилась. А на войне редкий сон был добрым знаком.
Вот и сейчас он вспомнил виденное: русский танк, потеряв гусеницу, кружил и кружил на месте. Было страшно и хотелось уйти. И смертный час у русских грозен, как возмездие.
Когда стало известно, что советский танк, видимо, надолго остановился (это было за полночь), обер-лейтенант распорядился срочно и бесшумно подтянуть к нему противотанковые орудия и взвод автоматчиков. Старый полковник напутствовал:
— Итак, ваша судьба — в ваших руках. К этому мне нечего добавить.
С рассветом Лемм был на месте.
Танк стоял безмолвный и загадочный. В сотне шагов от него в молодом березняке притаились орудия, окопались автоматчики. Тут же оказались полевые жандармы.
Артиллерийский офицер доложил, что орудия нацелены и одного залпа будет достаточно.
— Боюсь, что в этом тоже есть риск, — устало сказал Лемм. Улыбнулся недоумению артиллериста. — Риск попасть в смешное положение. Может случиться, что мы расстреляем свой трофей. Подождем.
— Как угодно.
Время тянулось долго. Артиллерийский офицер нервничал. Он был убежден, что русские в танке спят, и еще неизвестно, что может случиться, когда они проснутся… Лемм ничего не предполагал. Он помнил свой печальный урок.
Да, танк проснулся. Не у одного Лемма заныло в груди, когда загудели его глушители. С надрывом, забыв, что рядом стоит старший, выкрикнул команду артиллерийский офицер. Грянул залп.
И танк закружил.
…Солдаты молчали. На лицах вместе со страхом проглядывало тупое любопытство.
