Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)
Марко спустился со второго этажа в темный коридор, открыл боковую дверь и на миг остановился, ослепленный светом. Итак, вот он, этот первый шаг в славу, полный сияния — попросту слепнешь и ждешь, когда первые дружные аплодисменты тебя выхватят и пробудят.
Он стоял, ждал. Ничего! Тишина.
«Наверное, меня еще не заметили», — догадался он, шагнул дальше — и опять тишина. Шаг, второй, третий. Тишина вокруг расступалась, словно вода, и пропускала его меж умолкших людей, которые ему и слишком поспешно, и слишком готовно уступали место.
Так он прошел за свою стойку, но и здесь его встретила и окутала тишина. Никто не подошел к нему, ни о чем не спросил, не выказал любопытства.
— Что это, люди?
Так спрашивают пустоту, глушь, потому что даже в голову бы не пришло искать в ней подходящего собеседника. Место за стойкой, его многолетняя засада и убежище, сейчас оказалось чем-то вроде огороженного полукругом возвышающегося помоста, с которого необходимо перед кем-то в чем-то держать ответ.
— Вы хотя бы слышали, что я поймал Язбеца? — попробовал спрашивать он в последующие дни, останавливая изредка приходивших летчиков, но никто не был расположен к разговору. Только однажды поздним вечером какой-то подвыпивший пилот, босниец, сверкнул своими мрачными, налитыми кровью глазами и проскрежетал:
— Когда-то были мы небесными орлами, а сейчас нас по мелколесью ловят кривоногие трактирщики. Э-эх, жизнь, жизнь…
Когда стало известно, что Язбеца расстреляли, трактир Марко опустел совсем. По выстуженному дому болталась без дела скрюченная тетка Марта и ныла:
— Говорила я тебе: успокойся и не ищи Язбеца.
Ни ночь, ни родная кровать не приносили покоя измучившемуся трактирщику. Далекая пушечная канонада и куда более близкая винтовочная пальба напоминали ему о бесславном подвиге.
— Вот они, вот они, Язбецы!
Пробовал он, наконец, спасаться забвением и самообманом. А-а, мол, когда-то это было и кто-то это еще помнит! Может, его и не расстреляли, а так только распустили ложные слухи ради устрашения народа.
Приход партизан в город он переживал как конец света, не в меру бурный, когда без надобности поют, танцуют и веселятся, в то время как только он один и знал, что все это пустой обман. Стоило ему появиться в дверях, как все обрывалось, словно по неслышной команде, и тогда проступало подлинное лицо новых событий: где Язбец?
Увели Марко на другой день, и все было так, как он ожидая, совсем как в тот вечер, когда он пришел после поимки Язбеца: люди умолкли, расступились, давая ему дорогу, тишина перед ним растекалась и росла, а он шагал на своих ватных ногах в никуда, в ничто.
Артиллерист Марко Медич
Вот уже несколько дней охрипшее радио сообщало о том, что Берлин пал и Германия капитулировала. Войне конец. Где-то там, у счастливчиков, прославляли победу, пили пиво, и гармоника загоняла в коло [26] всякого, кто сберег пару ног, а здесь… Здесь, в этом треклятом чертовом боснийском треугольнике, образованном Савой, ее притоком и — как третьей стороной — линией окопов и блиндажей, здесь еще только разгорается битва, жаркая и страшная, кажется, даже более страшная, чем продолжавшиеся до вчерашнего дня бои на Сремском фронте, пролегавшем по ту сторону рек.
Внутри этого замкнутого укрепленного треугольника собрались все те из нашего края, кого немец объединял вокруг себя, вооружал, бросал в бои против партизан и водил в грабительские походы по свободной территории. В своих тревожных снах жители глухих горных сел еще слышали чавканье их сапог и видели клубы дыма над зеленью сливовых садов.
Вдруг, словно бы за одну ночь, немецкие орды поредели и схлынули, а разрозненные и полуразложившиеся отряды и банды из местных головорезов в конце концов засели и окопались в своем треугольнике по берегам рек, решив, что отходить им больше некуда.
Ну куда податься, брат ты мой родный, если на целом свете нет у тебя ни Боснии, ни своего села, ни своего языка, ни родимой коровенки, ни сливовой ветки. Ничего, только бейся себе здесь и либо одолей этих своих же, либо опять… Может, немец снова вернется, а может… коли тебя в конце концов и схватят, потерпи чуть, пока тебя не расстреляют, и это не самое худшее, а вообще-то видно будет. Главное, что там, в селе, останутся твои домашние. Партизаны не трогают ни детей, ни женщин — таков у них закон.
Кольцо вокруг банды все больше уплотнялось и сжималось. Стягивались пушки, танки, самолеты. Это уже были не те голодранцы из партизанских отрядов, где по обойме на брата. Хотя и нет еще вдоволь хлеба и одежды, но оружия-то хватает.
За передовыми позициями партизан, особенно возле кухонь, собирался народ из окрестных «бандитских» сел. Там, в окружении, были их сыновья, братья, и сейчас горемычные дрожали от страха: что-то с ними станется? Особенно волновались матери — упорные, бесстрашные и ослепленные.
К артиллеристу Марко Медичу, который каким-то чудом попал сюда из знаменитой Шестой Ликской дивизии, привязалась какая-то мусульманка, чья-то старуха мать. Расспрашивает о сыне.
— Здорово, солдатик, там, что ли, в котле мой Дедо?
— А что это такое — котел, товарищ? — недоумевает Марко. — Я ведь из Ликской дивизии, оттуда, с Велебитской горы, и не очень-то понимаю вашу боснийскую тарабарщину.
— Да вон там. Видишь, вон там, — неопределенно показывает старуха куда-то в сторону Савы.
— Ага, в окружении! — тянет пораженный Марко, — Ну, так и скажи, сын там у тебя в банде, что ли?
— Откуда я знаю, говорят, там он где-то, с нашими. А может, и ты его знаешь. Все село знает моего Дедо.
— Ну и ну! — оборачивается артиллерист к своим товарищам. — Так вот, товарищ мамаша, это еще не доказательство. Я как следует не знаю даже своих товарищей по дивизиону, а тут еще должен знать какого-то там Дедо черт знает откуда.
— Из Хорозовичей, солдатик дорогой. Село Хорозовичи. Небось ты там бывал.
— Я, мать, всюду бывал, а вот твои Хорозовичи… Туда небось даже мой покойный папаша и то не добирался. А он в прошлую войну с семьдесят девятым Елачичским полком протопал пол-Европы!
— А жив ли твой папаша? — переспрашивает кто-то из товарищей.
— О, и еще в каком добром здравии находился, пока в Нижней Топи не сцепился на ярмарке из-за чьей-то овцы. Хватили его по голове дубиной или ломом, или еще чем.
— Похоже, здорово его приложили, — одобрительно заметил кто-то.
А мать, печально разглядывая гаубицу, потянула Марко за руку и прервала его:
— Солдатик, из этого, что ли, вы будете стрелять в моего Дедо?
— Товарищ, это военная тайна. В кого прикажут, в того я и буду стрелять, хоть бы то была моя собственная мать, Анджа.
Артиллерист шумно выдохнул, искоса оглядел старую мусульманку и повернулся к своим.
— Разрази ее гром! Эта старуха — ну, вылитая моя мать. Так и обмер, когда увидел ее на тропинке.
— А твоя-то жива?
— Эх, бедная моя старушка, затолкали ее усташи в дом да подожгли его, а она вырывается и молит: «Вы, говорит, лучше меня в хлеву убейте, там, где моя Мркуля стояла. Я с ней одной делила и радости и горе. Столько раз отводила душу в разговорах. Там не жалко будет и умереть».
— И пустили ее в хлев? — спрашивает опять тот же любопытный солдат.
— Какая корысть мне скрывать? Пустили. Добрые были люди. Сгорела моя Анджа вместе со своим сараем и разговорами.
Видя, что солдат попался словоохотливый и откровенный, старуха накрепко прилипла к Марко и принялась вводить его в курс дела.
— Видишь, вон тот старик под орехом — это дядя моего Дедо по отцу, Хусо. И он пришел посмотреть.
Старушка о чем-то пошепталась с Хусо и принесла Марко остывшую печеную картошку.
— Возьми, солдатик, а когда ты будешь стрелять из пушки, беж вниз, в воду, попугай только Дедо. Не стреляй в живого человека, грех это.
Марко перебросил картошку из руки в руку, словно она жгла ему ладони, разломил надвое и протянул половину стоявшему рядом бойцу.
— Спасибо, мать, вот еще чуток сольцы неплохо бы.
— Нету, сынок, уж поверь мне. За всю весну даже крупицы соли не видела.
Боец съел свою половинку картошки аккуратно, со смаком, хлопнул ладонь о ладонь, обнял старушку за сухонькие плечи своей тяжелой ручищей и весело подтолкнул.
— Ну, родимая, теперь отодвинься немножко от моей хлопушки, должно мне за дела приниматься. Э-эх, до чего это ты у меня тощенькая, что тот воробышек, в тебе и тридцати ок нет.
Когда гаубица, сотрясая землю, громыхнула первый раз, дядя Хусо неожиданно встрепенулся, вскочил на ноги и, расхрабрившись, крикнул:
— Молодец, парень! Ей-богу, всыплешь ты нашим пороху в зад!
Гаубица выстрелила вторично. И снова Хусо подпрыгнул.
— Лихо!
Мать с недоумением смотрела то на гаубицу, то на скачущего Хусо и не могла понять: озорство ли это какое или от этого и умереть можно?
