Николай Александров - Севастопольский бронепоезд
Запомнился солист Иван Бугаев, исполнявший «Черноморскую прощальную». Он пел о том, как девушка провожала моряка на флотскую службу, а сейчас моряк вместе с товарищами сражается за нашу землю, за наше море, за наших любимых девушек. Песня была близка нам всем, она затрагивала самые сокровенные чувства и звала к победе.
В конце мая к нам прибыли кинооператоры. Присмотрелись мы, разговорились, и оказалось, что уже не раз встречались с этими смелыми, отчаянными ребятами. Один из них, Владислав Микоша, — небольшого роста, с постоянной улыбкой на умном, обаятельном лице — не раз появлялся еще в окопах Одессы, снимая на пленку героические действия морской пехоты, [186] в том числе нашего первого полка. Потом Владислав Микоша до последнего дня обороны находился на Ишуньских позициях. Это его фильм «Героический Севастополь» смотрели железняковцы, восхищаясь мужеством не только морских пехотинцев, идущих в контратаку, но и самого кинооператора, снимавшего в самой гуще боев. Это он, Микоша, снимал храброго бойца Ряшенцева, спасшего жизнь комиссару Авакумову и представленного за это к ордену Красного Знамени. Того самого Ряшенцева, который запомнился мне еще по портрету в галерее защитников Севастополя на Приморском бульваре.
Вместе с Микошей были еще два оператора. Один — худощавый, невысокого роста, в очках, звали его Дмитрием Рымаревым, другой — совсем юный, лет восемнадцати-девятнадцати, круглолицый, с веселыми озорными глазами — с первого же взгляда показался мне знакомым. Впечатление было такое, будто я встречался с ним уже много раз. И когда он, представляясь подошедшему командиру, назвал фамилию, я не удержался и удивленно переспросил:
— Ряшенцев?!
Да, это был тот самый Костя Ряшенцев, запечатлевшийся в моей памяти с первых дней обороны Севастополя. Только теперь он был обвешан не гранатами и пулеметными лентами, а тяжелым штативом для кинокамеры и большим телеобъективом в футляре. Оказывается, Костя ушел на фронт прямо из кино-фотоинститута, и, когда на Ишуньских позициях об этом узнал Микоша, он хотел взять его в свою киногруппу. Но Костя отказался, ему хотелось воевать с автоматом. Уже в Севастополе, участвуя в многочисленных боях, он был контужен, его хотели отправить на Большую землю. И только тогда Костя согласился стать помощником кинооператора, лишь бы не уходить из сражавшегося города.
В этот день экипажу бронепоезда предстояла жаркая работа. По приказу командования мы должны произвести массированный налет по передовым позициям и разведанным огневым точкам врага. Кинооператоры приготовились все это снять на пленку.
Ныряя в тоннели, пробираясь по ослепительно белым коридорам цветущих яблоневых садов, застывших, [187] будто облака, наш бронепоезд мчится к переднему краю. Позади остаются клубы белого дыма, сливающегося с буйным цветением деревьев. В боевой рубке, возвышающейся над бронеплощадкой, будто капитанский мостик на корабле, стоят командир «Железнякова» инженер-капитан 3 ранга Харченко, полковой комиссар Порозов, лейтенант Майоров. На бронеплощадках комендоры, минометчики, пулеметчики приготовились к бою. Стволы направлены в сторону врага. На головах краснофлотцев бескозырки с развевающимися на ветру черными лентами. То и дело стрекочут кинокамеры.
Вот и наша позиция. Бронепоезд, окрашенный в бело-зеленые тона, остановился. По команде Харченко в расположение противника с воем полетели снаряды. Белую тишину разорвали залпы орудий. С яблоневых веток посыпались мириады лепестков. Они падали медленно-медленно, словно пушистый снег в тихую погоду, и покрывали землю белой пеленой.
И тут в грохот орудийной канонады вплелись звуки, показавшиеся в этой обстановке невероятными. Пели соловьи. Их неистовые трели будто бросали вызов орудийной пальбе, будто хотели заглушить звуки боя. Это было настолько поразительно, что все невольно прислушались. Кинооператоры прекратили на минуту съемку и тоже вслушивались в необыкновенный дуэт войны и природы. Но — странное дело: как только пальба на минуту прекращалась — умолкали и соловьи, словно вслушиваясь в эту тишину.
В окуляры стереотрубы хорошо видны вражеские траншеи и блиндажи. Там паника. Облака взрывов взметнулись ввысь, в прозрачное весеннее небо. В воздух летят камни, комья земли, куски бетона, бревен.
Растерянность врага быстро улеглась, он открыл по бронепоезду сильный артиллерийский и минометный огонь. Однако снаряды и мины падали с недолетом, и лишь изредка осколки звонко ударялись о броневые борта нашей крепости на колесах.
— Воздух! — вдруг доложили наблюдатели.
Все невольно посмотрели вверх. Высоко в небе над нами кружилась «рама». Ох, и не любили ее железняковцы. Каждый знал: если в небе повисла эта бандура, значит, жди мощного огневого налета. [188] Бронепоезд продолжал вести бой. Но рисковать нельзя, и командир дает орудиям команду «дробь»! Не успевают умолкнуть наши пушки, как слышится новая команда:
— Отставить «дробь»! Продолжать огонь!
Снова заговорила артиллерия «Железнякова». И тут мы увидели волнующую картину атаки. Наши морские пехотинцы, выскакивая из траншей, бросились на врага. Ободренные точными залпами бронепоезда, они бежали, на ходу стреляя из автоматов.
Так вот почему командир, несмотря на опасность, приказал продолжать вести огонь!
Кинооператоры направили свои объективы на атакующих бойцов и, перебегая с одного места на другое, снимали и снимали, радуясь удачному эпизоду.
Тем временем «рама» навела огонь своих дальнобойных батарей на бронепоезд. Вокруг начали взрываться тяжелые снаряды. С этими шутки плохи. Чтобы напугать «раму», зенитчики посылают в небо серию снарядов. Разведчик лавирует между облачками взрывов, но уходить и не собирается.
Осколки все чаще ударяются о борта бронеплощадок, [189] некоторые падают прямо на площадки. Нам не привыкать к такому. А вот как чувствуют себя кинооператоры? Смотрю на них и поражаюсь: никакого внимания на осколки, будто опасности для них не существует, снимают спокойно, деловито, с хладнокровием, которому можно позавидовать. Я посоветовал им зайти в укрытия и снимать оттуда, но Рымарев, не отрываясь от камеры, сказал:
— Человек — очень маленькая мишень, и попасть в него не так-то просто.
Мне стало даже как-то неловко за себя. Я подумал, что они, в сущности, такие же бойцы, как и мы, как и те, что пошли в атаку.
Морские пехотинцы, кинувшиеся в атаку, достигли «вражеских окопов. Мы прекратили огонь. Там завязалась рукопашная схватка. Фашисты выскакивали из окопов и в панике бежали, но их настигали меткие очереди наших автоматчиков.
Теперь самое время уходить!
Бронепоезд, сопровождаемый разрывами тяжелых снарядов, набирает скорость. Скорее в тоннель, там наше спасение!
Но раньше, чем мы успели укрыться, увидели в небе два наших «ястребка». Они пошли на сближение с вражеским разведчиком. Вот один из них дал очередь. «Рама» ответила пулеметной стрельбой. Потом пошел в атаку другой истребитель. «Рама» продолжала огрызаться. Но недолго! После очередного захода истребителя она вспыхнула, как свеча, и, неуклюже кувыркаясь и разламываясь в воздухе, полетела вниз.
Бронепоезд благополучно вошел в тоннель.
— А вы отчаянные ребята! — сказал с восторгом Харченко, пожимая кинооператорам руки. — Только заря все же рисковали.
— Нет, не зря, — возразил Микоша. — Вот увидите наш фильм и сами согласитесь, что не зря.
Гостили у нас кинооператоры до позднего вечера. Снимали крупным планом отличившихся в бою комендоров, пулеметчиков, машинистов. Беседовали со многими бойцами, интересовались нашей жизнью.
Вечером вышли проводить их. С насыпи у Троицкого тоннеля хорошо был виден город. Город, который мы вот уже шестой месяц держим, яростно вгрызаясь [190] в каждый метр земли. Отсюда, с насыпи, видно, как севастопольские руины озаряются кроваво-красным огнем разрывов и снова погружаются в темноту. Голубые стрелы прожекторов вспыхивают и неуверенно шарят по нависшим тучам, перекрещиваясь и снова расходясь. Вот в одном из перекрестков засветился ослепительно яркий силуэт самолета. Вверх побежали огненные пунктиры. Но самолет продолжал лететь. Слишком жидкими были пулеметные трассы. Провожаемый скрещенными лучами, самолет уходил безнаказанно все дальше, пока, наконец, щупальца прожекторов, будто убедившись в бесполезности своего дела, не погасли.
Все мы молча наблюдали за этой картиной. Кинооператоры, по привычке вскинувшие свои камеры, разочарованно опустили их.
Простились мы с ними как с самыми близкими друзьями.
Много недель спустя кадры, снятые на бронепоезде, вошли в очередной выпуск фронтовой кинохроники. Так наши скромные боевые будни стали достоянием миллионов людей. И, может быть, они вдохновили их на новые боевые и трудовые подвиги.
