Канта Ибрагимов - Аврора
— Хм, гулять в ночной клуб пошел… Эти гады всю Россию на откуп жидам отдали, нас подставили, — он пристально глянул на Аврору и не увидев ее реакции: — Мы должны Россию спасать. А то больше всех мы пострадаем.
— Ну и Россия, раз такие, как ты, ее спасать должны, — ухмыльнулась Аврора. — Ты лучше спасай свою душу, и меня выпусти — ни за что задержали. Мне нужен адвокат.
— Адвокат? — в такт ей тоже попытался ухмыльнуться Бидаев. — А больше ты ничего не хочешь?.. Короче, уже поздно, и я устал. Нам от тебя многого не нужно. Ты работаешь на нас, то есть в интересах России, подпишешь документ и будешь жить припеваючи, ну, конечно, исполняя наши поручения. Нас интересуют твои опыты, чем занимается норвежская наука и прочее.
— Ничего я подписывать не буду, — твердо заявила Аврора. — Мои опыты все опубликованы. И страну свою защищаю, на конференциях выступаю как представитель России, и докторскую буду защищать в Москве.
— Ты должна сотрудничать с нами, — перебил ее Бидаев, — и это облегчит тебе жизнь. Подпиши документ ия…
— И ты завербовал меня? — в свою очередь перебила Аврора. — Никогда! Мы, Таусовы, чистых кровей. Таусовы никогда не были стукачами, и поэтому вы нас преследуете.
Это могли понять только чеченцы. Бидаев от злости вскочил, сверху, уничтожающим взглядом посмотрел на нее и сквозь зубы, уже на русском:
— Либо ты подпишешь, либо… — он сделал паузу, а она с вызовом, тоже на русском:
— Нет. И не мечтай.
— Тогда и ты не мечтай о Норвегии, о науке, — он снова сел перед ней и с ехидцей в ее лицо: — Знаешь, что я сейчас сделаю? Пущу новостную строку — «в аэропорту задержали террористку. Фамилию в интересах следствия не разглашать». А фото представлю. Просто кнопку нажму, — подошел к компьютеру. — Считаю до трех — раз, два, три, — он нажал, с напускной торжественностью. — Теперь посмотрим, как ты в Норвегии работать будешь, террористка!
— Не мужчина ты, — на чеченском выдала Аврора.
— Чего?! Ах ты, сучка, — он подскочил к ней и звонко прозвучала оплеуха, отбросив в сторону ее голову.
Аврора звука не проронила, только позабытая было маска улыбка-ухмылка появилась на ее лице и она через паузу, тоже на чеченском, выдала:
— Мы все получим по заслугам.
— Что? — вскрикнул Бидаев. — Ты намекаешь про моего отца? Я не забыл, что его у твоего дома убили.
— Благослови его Бог, если захочет, — спокойной хочет быть Аврора, — только мы-то все знаем, эту школу войны и террора прожили… Убили-то твоего отца ваши коллеги, — она сделала ударение на последнем слове, — либо по их указке.
— Замолкни!
— А что молчать?! У вас командующий один, а все, кто воюет, его солдатики-игрушки: туда-сюда водит он вами. Но он ведь тоже не главный, не главный кукловод… А ты кукла, хоть и возомнил из себя…
— Замолкни! — еще одна хлесткая пощечина.
Да она вновь сдержалась, вновь эта маска-ухмыл-ка на ее лице и она шепотом говорит:
— Впрочем, есть Бог, хвала Ему!.. Могу я помолиться?
— Тебе не поможет, поздно.
— Это никогда не поздно… Ты бы начал молиться: на мир, на людей, на себя по-другому бы посмотрел.
— Это как?
— Просто, по-человечески.
— Ах, ты, дрянь! — возмутился Бидаев. — Ты хочешь сказать, что ты человек, а я не человек?
— А разве, что ты творишь, гуманно?
— Замолкни! Ты будешь учить меня, старая шлюха!
— Что? — вот тут Аврора дернулась, стала вскипать. — Я все стерплю, и терпела. Но «шлюха»?.. Не забудь. Я замужем, у меня есть муж.
— Ты о Цанаеве? — усмехнулся Бидаев.
— Есть и Таусовы.
— Ты о своем ублюдке калеке-племяннике? — и это она вынесла. А он продолжал: — Так он еще раз в горы пойдет, кокнем, и ваши боевики, то есть бандиты-менты, его не спасут.
— Все в руках Бога. Всех не истребишь.
— Ха-ха-ха, ты, наверное, об этом, — он грубо ткнул пальцем по ее слегка выпирающему животу — Оплодотворилась?! Хочешь, чтобы еще один ублюдок поперек моего горла встал?
Вот тут она не совладала собой, с воплем:
— Сам ты ублюдок и породивший тебя отец был ублюдок и тварь! — она, как защищающая свое потомство волчица, бросилась на него, словно жаждая вырвать его злобный язык, бессовестные глаза.
И неизвестно, как бы этот поединок закончился, все-таки Аврора и духом, и телом была сильна, подмяла следователя. Да все, как положено, было под контролем. В кабинет забежали сослуживцы, оторвали Аврору, и она в пылу гнева и борьбы услышала слова Бидаева:
— Шприц, укол ей всади.
— Нельзя, она ведь беременна.
— Я сказал, быстрей!
А Аврора еще более взбунтовалась, рассвирепела… Увы! Когда она пришла в себя — вокруг тишина, покой, белым-бело, лишь от постели сыростью и подвалом веет, а она первым делом провела по животу, ведь она уже привыкла его ласкать, с ним разговаривать, и он ее частенько, когда недоволен был, — ножками или головой…
Все. У нее все болело, все ныло. Она, наверное, впервые в жизни почувствовала какой-то надлом, — впереди только пропасть, бездна, как ад, и она с трудом, на ватных ногах пошла туда, постучала в это чертово логово, а кричать, кого-то звать, сил нет. Да и кого здесь возможно позвать? Да тяжелая дверь в преисподнюю отворилась и перед ней — крупная, взрослая женщина в выцветшем халате.
— Где мой ребенок? — взмолилась Аврора.
Слезы ручьями текли по ее изможденному, бескровному лицу.
— Какой ребенок? — женщина с бесстрастием и с презрением с ног до головы осмотрела Аврору. — Что надо?
— Где мой ребенок? — испуганно-мертвецким голосом произнесла Аврора.
— A-а, ты о выкидыше? В канализацию, куда ж еще?
— О-о! — вознесла дрожащие руки Аврора, будто хотела эту женщину задушить, но та ее грубо отпихнула, захлопнула дверь.
Аврора стала стучать в дверь, как могла, кричала, точнее, слабо стонала. Тишина, и вдруг она догадалась:
— Откройте! Я подпишу любую бумагу! Передайте Бидаеву, что я подпишусь.
Не мгновенно, но среагировали — появился Бидаев, тоже не совсем свежий, злой, с исцарапанным лицом (за это он получит медаль и повышение по службе, как борец с терроризмом).
— Что скулишь?.. Давно бы так. А то выпендриваешься, словно у тебя иной вариант есть.
— Отдай, верни! Будь человеком, — она на кафеле, полусидя, полуваляясь перед ним, умоляла: — Если ты чеченец, помоги. Отдай. Не дай бросить в канализацию. Помоги! Отдай!
— Ты о чем?.. Да успокойся и внятно скажи.
— Ребенок, ребенок, — скулила она.
— А! — додумался Бидаев. — Ну и что?
— Отдай, не дай в канализацию… Это ведь существо, моя кровь…
— Это невозможно, — он пихнул ее. — Вставай.
— Я заплачу.
Наступила пауза. Он сел на корточки перед ней, с брезгливостью на лице, но все же прильнул к ее уху и на чеченском прошептал:
— Сколько?
— Все. Все, что у меня есть, — так же на чеченском шептала она.
— Это сколько?
— Все. Все, что есть.
— Сколько? Цифру скажи.
— Двадцать.
— Что?
— Двадцать тысяч.
— Чего? Деревянных, русских? Или?
— Евро.
Лицо Бидаева оживилось, приняло вразумительный вид:
— Это почти невозможно. Но я постараюсь, — он встал, вновь ее пихнул. — Но ты не шуми.
Вернулся он скоро. Видимо, старался, аж запыхался. А она застыла в той же позе, лишь слезы текут и вся дрожит.
— Договорился, — тихо сказал он. — Только вашему брату веры нет. Как говорил классик: «Утром деньги — вечером стулья». Кому будешь звонить? — и пока она думала, он уже и это знал. — Цанаеву?
Как только произнесли эту фамилию, она встрепенулась, словно очнулась. Встала, даже спину выпрямить постаралась.
— Воды, дайте мне, пожалуйста, воды.
Ее зубы стучали о стакан, и любимый номер она еле набрала и, поразив даже Бидаева, говорила с мужем твердо, как можно спокойнее.
— Хе-хе, молодец, — доволен Бидаев, — из тебя получится хороший агент, — она ничего не говорит, вновь плачет. А он с вопросом. — А Цанаев перечислит?… И ты исполнительной будь. Не забывай, я тебе жизнь спас, а то могла бы, как и ребеночек, в канализации сгнить… А теперь слушай меня. Пойми и запомни.
Поняла она, что ее высадили из машины у метро на окраине города. Вроде свободна, да очень несчастна. А запомнила лишь одно: в восемнадцать тридцать, в центре зала метро «Киевская-кольцевая».
Час-пик, хаос, море людей, а она в этой толчее ощущает лишь одно — одиночество, боль, тоску. И одна лишь надежда, мечта — он живой. Ее ребеночек живой, живой. Лишь бы принесли. Неужели?! И она стояла в центре зала, пытаясь вглядеться в каждое лицо, вдруг ее не узнают, не найдут. Нашли. Ровно в восемнадцать тридцать, когда столпотворение стало невероятным, какая-то женщина ткнула ей что-то в живот, тут же исчезла. А Аврора теперь, поддаваясь течению толпы, с силой обеими руками обхватив небольшой сверток, на ходу пыталась его запихнуть под пальто, туда, где положено было ему быть… Но она не чувствовала знакомую радость жизни, тепла. А ноги, ее ослабевшие ноги, куда-то ее машинально вели. Было совсем темно, когда она вышла из станции «Проспект Мира». Совсем рядом — Центральная мечеть. В женской комнате на подоконнике, дрожа-щими, посиневшими от холода и смерти руками она разорвала пакет, с трудом развернула окровавленную грязную тряпку — темно-красное, в слизи, несбывше-еся существо, ее жизнь и мечта — мальчик:
