Олег Селянкин - О друзьях-товарищах
Два отряда моих сталинградцев уже стояли там!
10 марта 1944 года прибыл я в Киев, а еще дней через десять — двенадцать меня вызвал к себе командующий флотилией капитан 1-го ранга В. В. Григорьев и дал первый боевой приказ: произвести траление в районе Чернобыля, где, по имеющимся сведениям, фашисты поставили мины на судовом ходу.
Сложность этого вроде бы и обычного для нас задания заключалась в том, что, беря курс на Чернобыль, на Припять, нам предстояло пройти по реке, где все знаки речной обстановки были уничтожены врагом; да и в лесах по берегам (особенно на Припяти) еще скрывались банды бульбовцев и прочего сброда.
Но самое первое испытание ждало нас уже на выходе из Киева.
Дело в том, что фашисты взорвали мост выше Киева (кажется, он назывался Петровским), обрушили в реку его фермы.
Еще в день своего приезда в Киев я на катере-тральщике № 120 сходил и к Дарницкому, и к этому мосту. И удивился, почему еще зимой не было сделано попытки расчистить фарватер от ферм моста. Ведь теперь они, подобно плотине, перегораживали Днепр, к ним течение прибило лед, и вода с ревом неслась в единственный прогал между железными клыками.
Уже тогда я прикинул, что если прикажут двинуться вверх по Днепру, то идти придется только самым полным ходом, чтобы течение не осилило, не бросило на обломки ферм. И теперь, подготовившись к походу, сразу самым полным ходом рванулся к мосту, нырнул в прогал.
За мостом мы остановились, чтобы еще раз проверить, все ли в порядке, не забыли ли чего. Тут же я и приказал радисту доложить в штаб флотилии, что иду к месту траления.
Похоже, там не ожидали от нас такой прыти, запросили, прошел ли я мост. В ответ я повторил первую радиограмму. Тогда последовал очень выразительный вопрос: «Насколько это точно?»
Ответил, кажется, не совсем дипломатично.
Настроение несколько подпортилось. А тут еще, как назло, с верховьев Днепра пошел лед. Да так плотно, что мы с трудом поползли вперед.
Сознаюсь, когда мы вернулись в Киев и я в водолазном скафандре спустился под воду, то ужаснулся — обшивка корпуса в подводной части так вдавилась внутрь, что казалось: вот-вот лопнет от чрезмерного напряжения; невольно пришла мысль, что сейчас мои катера невероятно похожи на исхудавшего человека, про которого принято говорить, что у него все ребра пересчитать можно.
Мы подходили к устью Десны, когда матрос Ю. Губанов, здоровенный рыжеватый детина с бесцветными глазами, дежуривший у крупнокалиберного пулемета, крикнул:
— Вижу броняшки и сторожевые катера!
На головном катере идущих навстречу был поднят флаг командира бригады, а на следующем — брейд-вымпел командира дивизиона бронекатеров капитана 3-го ранга Пескова.
Если встречались хотя бы два военных корабля, обязательно весь личный состав (кто в этот момент находился на верхней палубе) становился вдоль борта по стойке «смирно», а все прочие предпочитали отсидеться во внутренних помещениях (кому хочется без особой нужды торчать в строю?). Но здесь на палубы — как у нас, так и у них — повысыпали все и так оглушительно орали «ура», что моторов не слышно стало.
Катер, на мачте которого реял флаг командира бригады, подошел к берегу. Я этот маневр понял как приглашение к разговору и тоже немедленно ошвартовался под яром, а еще через несколько минут представился командиру бригады капитану 2-го ранга С. М. Лялько.
Вот так и случилось, что своего комбрига я еще и не видывал, а чужому уже пожал руку, кратко поведал о Киеве и сам узнал, что 1-я бригада в полном составе перебазируется из Чернигова в Костюковичи, где поступит в оперативное подчинение 61-й армии (переход бригады длился с 19 марта по 2 апреля).
Пока мы — Лялько, Песков и я — обменивались новостями, матросы тоже беседовали, угощали друг друга табаком и всем прочим, чем только располагали.
— Слушай, а вы с Михаилом Докукиным когда поссорились? — вдруг спросил Песков.
— Чтобы я поссорился с Мишкой? Да никогда!
— Тогда почему спиной с ним разговариваешь? — засмеялся Песков.
Действительно, у меня за спиной плыл в улыбке Михаил Михайлович Докукин! Не просто лейтенант, а старший! И командир отряда сторожевых катеров!
А потом мы снова двинулись навстречу льдам.
Этот наш рейс, продолжавшийся чуть больше десяти дней, окончательно убедил меня в том, что с навыками, полученными на Волге, мы можем плавать и здесь, плавать, ориентируясь исключительно по естественным приметам, что мои матросы по-прежнему рвутся в бой.
Только вернулись в Киев после безрезультатного траления — нас послали в Мозырь, послали с караваном, в составе которого, кроме прочих, была еще и баржа-нефтянка. Вот теперь, комдив, держи ухо востро: достаточно одной удачной очереди с самолета или с берега, чтобы весь твой груз дымом пошел!
Однако до Мозыря дошли благополучно, под вечер поставили караван на якоря ниже понтонной переправы. Я намеревался сразу же сдать караван и поспешить обратно в Киев, но комендант города наотрез отказался сегодня принять груз:
— Вот утром разведу переправу, тогда и пройдешь вверх, сдашь там все кому положено.
Я еще ломал голову над тем, почему комендант так упорно стоял на своем, а матросы уже узнали, что почти каждую ночь в небе над Мозырем хозяйничали фашистские самолеты и нещадно бомбили переправу, сам город и все, что обнаруживали на реке.
Я не обиделся на коменданта за его маленькую хитрость. Подумал, что, окажись я в его положении, возможно, поступил бы так же.
А в некоторых домах, что стояли почти на берегу Припяти, размещались госпитали. И в каждом из них были медицинские сестры, нянечки и даже врачихи. Вот и загорелись мои матросы желанием побывать в госпиталях, чтобы посмотреть, а нет ли там «раненого земляка».
Не знаю, может быть, я и капитулировал бы под их умоляющими взглядами, но тут появился фашистский самолет-разведчик, и матросы сразу разбежались по своим боевым постам.
Ох, как невыносимо тяжело нам было оставаться на катерах, когда на берегу толпились девчата и женщины и с нескрываемой симпатией поглядывали на катера!
Но наша выдержка скоро была вознаграждена.
Едва полностью стемнело, появились вражеские самолеты-бомбардировщики. По ним открыли огонь зенитчики города, их искали в черном небе прожекторы.
А дальше все произошло изумительно просто, как бывает только на войне: в перекрестье двух прожекторов попал вражеский самолет, все мои катера почти одновременно ударили по нему, и пулеметные трассы сразу же уперлись в него; несколько секунд он еще лежал на прежнем курсе, а потом перешел в беспорядочное пике и грохнулся на землю.
Конечно, мы завопили «ура». Еще громче, пожалуй, кричали люди на берегу. И раненые, находившиеся на излечении в госпиталях, и медперсонал, и жители города.
Как мы узнали позднее, это был первый сбитый над Мозырем самолет врага.
Всю ночь, переполненные гордостью, матросы продежурили на боевых постах, а утром главный старшина Третьяков отправился собирать подтверждения того, что самолет сбит именно нами.
Вернулся он примерно часа через три злой — дальше некуда. Оказалось, и командир зенитчиков города, и командир понтонеров подписями своими засвидетельствовали, что вражеский самолет сбит нами, а вот комендант города наотрез отказался наложить свою визу!
Мы, разумеется, возмутились, заочно много нелестного высказали в адрес коменданта, но большего сделать не успели: переправу развели, и нам пришлось пройти вперед, чтобы там, по ту сторону переправы, сдать караван.
Сдали, даже расписку получили. И теперь я, полный решимости насмерть стоять за правду, отправился искать коменданта города. И нашел. И высказал ему все, что думал о его самоуправстве.
Он не вспылил, он заговорил со мной предельно миролюбиво:
— Скажи, а почему я должен этот самолет записывать на тебя? Мои зенитчики почти год бьют по ним, бьют, и все мимо.
— Это не моя вина! — продолжал хамить я.
— Тебя и не виню… Но самолет сбитый не отдам.
— Чтобы оправдать расход боезапаса?
И тут комендант сказал такое, что я на некоторое время онемел:
— Слушай, а может быть, это первый самолет, сбитый твоими орлами? Тогда, конечно, другое дело… Хотя не может быть такого, это моим сбитый вражеский самолет диковинка… Вот и думал, так сказать, поднять моральный дух своих певеошников… Но если сбитый самолет и для твоих матросов новинка — уступаю, без споров подпишу и припечатаю твою бумагу.
Сознаться, что он угадал, оказалось выше моих сил, и я, небрежно махнув рукой, мол, пользуйтесь нашей добротой, вышел из комендатуры.
Когда я пересказал матросам наш разговор с комендантом, в результате которого от нас «уплыл» вражеский сбитый самолет и наши пулеметчики остались без наград, буквально все одобрили мое решение. Даже матрос Юрий Губанов, которому хотя бы медаль была ой как нужна.
