Анатолий Калинин - Возврата нет
Между тем волна наступления советских частей уже перехлестнула через хутор и, взбираясь на бугры, покатилась дальше в степь, к племсовхозу и к городу Шахты. Командира разведроты, лейтенанта, разыскал в хуторе мотоциклист и вручил ему какой-то пакет. Вскрыв пакет, лейтенант собрал своих разведчиков и по Исаевской балке, поднимавшейся из хутора в степь, тоже повел их за собой по направлению к племсовхозу.
От племсовхоза по Исаевской балке, нисподающей в Дон, бежала к хутору Вербному простоволосая женщина и хваталась руками за голову, как безумная.
— Ой, проклятые! Ой, что же они делают! По всему бугру наши сыночки, как снопы, лежат.
За спиной женщины расстилался по заснеженной степи пулеметный стук, заглушая скупые, отрывистые очереди автоматов, хворостяной треск винтовочных выстрелов, хлопушечно звонкие разрывы гранат. Шел бой за племсовхоз, который частям Сибирской дивизии, развивающей из-за Дона вдоль грейдера наступление на город Шахты, не удалось взять с ходу. Наступление замедлилось.
Оно бы не замедлилось, если бы каменные воловники племсовхоза не занимали господствующего положения над правобережной степью. Там и вокруг них угнездились немецкие огневые точки. Стоило сибирякам высунуться из-за бровки лесополосы, как немецкие пулеметы открывали опустошительный огонь. А советские танки и пушки еще только начинали переправляться по льду через Дон.
Той женщине, которая, как безумная, бежала по глухой Исаевской балке от племсовхоза к Вербному, на всем пути встретился всего лишь один человек — другая женщина, с корзинкой, закутанная до глаз в коричневый, с зелеными полосками, полушалок.
— Вы, бабушка, не с хутора Вербного? — не угадывая ее возраста, спросила женщина.
Та из-под надвинутого на глаза полушалка окинула внимательным взглядом залитое слезами лицо женщины и, в свою очередь, спросила ее:
— А тебе, внучечка, кто там нужен, на Вербном?
— Там, в совхозе, какие-то братья Табунщиковы с Вербного засели и своих же сибиряков из пулемета косят. Немцы уже почти все на Артем отступили, а они свою, русскую кровь льют. Ой, сколько там под бугром наших легло! Весь снег красный.
— Нет, милая, я не с Вербного, — выслушав ее, твердо сказала та и, обойдя ее, пошла своей дорогой по Исаевской балке к племсовхозу. А простоволосая женщина, постояв и поглядев ей вслед, побежала по той же балке, но только вниз, в хутор Вербный.
* * *Нет, Варвара Табунщикова совсем не имела намерения бежать из хутора, ей это как-то не приходило в голову, а в том, что ее к этому времени не оказалось дома, виноват был ее внучонок Шурка.
Она не собиралась ни в какие бега в твердой уверенности, что никто из хуторских не мог видеть ее жеста, когда она рукой через плечо указала Павлу и Жорке на сарай, где спрятался разведчик, а каких-нибудь других оснований и причин для бегства из родного дома у нее не было. Она женщина уже не молодая и за своих сыновей-полицаев не может отвечать. Мало ли что они могли натворить… И она хорошо знала, что русские с женщинами не воюют, не то что немцы. А схватываться и бежать из своего гнезда просто так, бросать тут все нажитое — и то, что было в доме, и корову, и сад, и бочки с вином, закопанные в саду, — на произвол судьбы, на растащиловку она не станет. Она за свою жизнь уже набегалась и знает, что нигде никого не ждут. Стоит лишь покинуть дом на один день, и ничего не останется ни в сундуке, ни в погребе, не говоря уже о муке в закроме и пшенице на чердаке. Пшеницу три раза привозил на большой немецкой машине Павел и засыпал ею чердак под самую крышу.
Охотники на готовое всегда найдутся, а этой пшеницы семье должно хватить не на один год. Еще неизвестно, как оно все повернется. Немцы отступали от Ростова и в прошлом году, а потом опомнились и догнали русских до самой Волги. Вон и Павел, когда вчера вечером садился в немецкую машину, еще раз крикнул ей, чтобы она никуда не трогалась.
— Мы, маманя, далеко не уйдем! — прокричал он с машины.
Ему это лучше известно. И что бы там ни было, а с нею еще остается ее дочь Ольга. Меньшая. И этот дом и все достояние по советским законам принадлежат ей. Мало ли что тут выделывали ее братья. Она в этом ничего не понимает, она еще совсем дите, и обижать ее никто не имеет права. Если что, Варвара так прямо и окажет, до самого старшего начальника дойдет. Но этого и не потребуется, потому что и с детьми русские тоже не воюют.
И в ожидании, пока фронт перейдет через хутор, Варвара так бы и просидела всю эту страсть с Ольгой в погребе под домом, если бы не внучонок Шурка. Это по его вине она вынуждена была оставить свое убежище и, поручив Ольгу попечению добросердечной соседки, двинуться в путь по Исаевской балке к племсовхозу.
Рыская, несмотря на стрельбу, вместе со своими товарищами по хутору и по всей окружности, Шурка принес своей бабке весточку из племсовхоза от ее сыновей — от Павла и Жорки. Все жители сидели по погребам и, пригибая головы, слушали, как клекочут над их головами, перелетая из-за Дона и обратно, снаряды, отборной дробью рассыпаются по степи пулеметные очереди и где-то у станицы Раздорской, падая в Дон, с гулкими вздохами разрываются вводе авиабомбы. Лед там давно уже был разбит, широкая полоса воды темнела поперек Дона. С правобережной горы можно было увидеть и фонтаны вздыбленной разрывами воды, радужно сверкающей под зимним солнцем.
Изредка лишь, когда стихали выстрелы, женщины, крадучись, перебегали из погребов к сараям, чтобы подоить — у кого они еще оставались — коровенок, озираясь, спускались с ведрами к Дону зачерпнуть из лунки воды. Надо же было чем-то кормить-поить детишек, что-то, хотя и второпях, для них сготовить.
И только самим детишкам, особенно ребятам, неведом был страх смерти, и та война, которая сейчас гремела и визжала на все голоса над Доном и над степью, кровавила снег, казалась им лишь продолжением их детской игры, начатой еще в том самом раннем возрасте, когда их отцы позволяли им трогать свои винтовки и наганы, щелкать затворами и вскидывать на плечо их шашки, щедро снабжали их патронными гильзами, одаривали кокардами со старых фуражек и звездочками с облупившейся красной эмалью. Но продолжение детской игры для ребятишек было еще интереснее самой игры и потому, что там нужно было учиться губами кричать «та-та-та», «фью-ить» и «бах-бах-бах», притворяться убитыми, хватаясь во время атаки за грудь, шатаясь и падая ничком, а тут неподдельное, деловитое «та-та-та» расстилалось по степи, как зерно по лантуху, пули весело посвистывали над головой, и бабахало так, что из рам высыпались стекла, а убитые если падали на землю, то потом уже ни за что не вставали опять для продолжения игры, их уже не поднять было и нетерпеливым дружеским прикосновением: «Петька, вставай, ну вставай же…. Побегли!» Продолжение игры оказалось гораздо интереснее самой игры еще и потому, что незачем было притворяться, что страшно. Было действительно страшно, и этим-то продолжение детской игры и было больше всего интереснее самой игры, но того страха, что тоже могут убить, все-таки не было, потому что на настоящей войне по правилу должны убивать только взрослых.
И, несмотря на строжайшие запреты, увещевания и угрозы матерей, ребятишки вышмыгивали у них под ногами из погребов и ям и бежали как раз туда, где громче всего гремело и визжало, где земля, снег и вода поднимались на дыбы, полыхал огонь, пожирая чакан крыш, саман стен, скирды соломы и деревья в садах и расплавляя снег, подобно весеннему солнцу.
Не мог, понятно, отстать от своих хуторских товарищей и Шурка Табунщиков. Он-то и принес Варваре в погреб известие о том, что его отец Павел с дядькой Жоркой — ее сыновья — находятся сейчас в племсовхозе.
Когда Шурка появился в дверях погреба, бабка хотела схватить его за ухо, но сообразительный внучонок предупредил ее движение жарким шепотом:
— Бабуня, папаня с дядей Жорой велели переказать вам, что они покуда живые и здоровые. Там они сейчас вдвоем за одним пулеметом. Только наши из станицы на шлях — и они стреляют…
В этом месте Варвара перебила внука:
— Какие, Шура, наши?
Для внучонка Шурки нашими были те, кого так называли все его товарищи, и он не понял, почему переспрашивает его бабка.
— Ну, русские. А харчи у папани с дядей Жорой уже все вышли. Немцы всех полицаев бросают в совхозе, а сами подаются на Шахты.
И, услышав эти слова, Варвара сразу же собралась в дорогу. Конечно, легче было поручить отнести сыновьям харчи тому же Шурке, которого никто не станет задерживать, но тут же она подумала, что столько харчей, сколько необходимо передать для двух таких едоков, какими были ее сыновья, маленькому Шурке ни за что не унести. Да и она хоть еще один раз взглянет на них, своих родных. Кто знает, может быть в последний раз. А бояться ей нечего. Если что, она свое отжила.
