Владимир Рыбин - Непобежденные
— Все равно подзубри. И поспи часок. Ночью-то спать не придется. Три раза роты обойти надо, в двадцать два часа, в двадцать четыре и в два. А в четыре доложишь комбату об обстановке и тогда только сможешь отдыхать.
Северухин прилег на подстилку из сухих листьев, но заснуть не мог. В углу полулежел на плащ-палатке связист, время от времени бубнил свое:
— Я «Волга», я «Волга», «Днепр», как слышишь? У меня тихо. «Дунай», как обстановка? У меня спокойно…
Так он и не уснул, только промаялся.
Было уже совсем темно, когда Северухин пошел представляться комбату. А в 22 ровно в сопровождении связного отправился по окопам. Шел и ничего не узнавал. Даже в своей роте, где только что ходил, теперь, в темноте, все было другое. И окопы вроде не те, и землянки, и лесок, днем стоявший в отдалении, словно бы приблизился, и когда немецкие ракеты пульсирующим тревожным светом выхватывали из тьмы контуры местности, этот лесок, казалось, подступал совсем близко.
Если бы передний край спал ночью, то это первое дежурство было бы для Северухина сплошной мукой. Но передовая жила более активно, чем днем. Было даже удивительно, сколько тут людей. Слышались крики, звон лопат о камни, глухой стук ломов и кирок. Все работали, зарывались в каменистую землю, торопились, не рассчитывая, что немец даст им много ночей на окапывание.
— Сегодня он чего-то добрый, — сказал связист, махнув рукой в темноту. — Вчера на каждый стук снаряды кидал, а сегодня молчит.
Местами окопы были настолько глубоки, что по ним ходили, не пригибаясь. Но и в мелких Северухин не гнул спину, шел в рост даже и по открытой местности, где не было никаких окопов, смело шагал в сопровождении связного — старого бойца, знавшего здесь все ходы-переходы. А боец этот, словно нарочно испытывая Северухина, как ему казалось, лез по самым трудным местам. Иногда приходилось проламываться через плотный лес, так что сучья рвали шинель и ветки звонко били по каске.
В самый неожиданных местах откуда-то, словно из-под земли, слышалось тихое:
— Стой, кто идет?
— Дежурный.
— Пароль?
— Приклад! Отзыв?
— Пушка. Проходи…
Только через час Северухин вернулся в землянку комбата. Первое, что услышал, переступив порог, — храп. Заливистый, с придыханием. На столе в медной сплюснутой гильзе горел фитиль. Комбат сидел в одной нижней рубахе, что-то думал, положив локти на стол. Поднял голову, увидел Северухина, показал ему рукой возле губ, чтобы не кричал, докладывая. Северухин старался говорить потише, но все равно разбудил кого-то. В углу зашевелились, и к свету вышел младший политрук.
— Ну теперь я пойду погляжу, — сказал он шепотом, затянул ремень на шинели и вышел.
Тихо было в землянке, усыпляюще шевелились, почесывались люди в углу, ворочались во сне. Только телефонист в другом углу талдычил свое, заученное. Но его монотонное бормотание не разгоняло сон, даже наоборот, словно бы еще больше усыпляло.
— Закурим? — сказал комбат.
Северухин достал папиросы, из тех, что получил при выпуске. Курил и думал, что как-то неуютно здесь, в комбатовской землянке, не то, что в своей, ротной. От курева во рту появилась противная горечь. Было холодно, стыли ноги. Очень хотелось спать. Северухин посмотрел на часы — не было еще и половины двенадцатого. Хотел выйти на ветер, чтобы развеять сон. Но тут заговорил комбат:
— Вовремя ты прибыл, тихо сейчас. В тишине-то легче привьжать. А вчера что было! Да разве только вчера?…
И он начал рассказывать, как их дивизия дралась под Воронцовкой, на Ишуньских позициях, которые только по названию были позициями, не то что эти, под Севастополем. Как шли в атаку по чистому полю, да без артподготовки, прямо на пулеметы. Как дрались врукопашную, ножами вырезая немцев из окопов. Как отходили потом ополовиненные, оставляя чуть ли не на каждой версте свежие могилы. Как пробивались через горы, бросаясь в отчаянные атаки на вражеские заслоны. Тихо, неторопливо рассказывал комбат, а Северухину, давно забывшему про сон, слышался топот множества ног по каменистым тропам, грохот разрывов, внезапный треск пулеметных очередей и крики отчаяния, злобы, боли. Так было с ним в школе, когда первый раз взялся читать роман «Железный поток». Читал тогда всю ночь, не отрываясь, слушал в себе отзвуки тех давних событий. А днем, хоть и невыспавшийся, получил отличную отметку за пересказ этого произведения писателя Серафимовича. Даже удивительно было, за что поставили «отл»? Ведь он и не учил вовсе, просто читал и восхищался. Потому, наверное, и запомнился тот случай, что впервые понял: можно, оказывается, получать «хоры» и «отлы» вовсе без зубрежки, без мук ученических.
Эта школьная параллель привела его к другой мысли: а вдруг комбат рассказывает все это не просто себе в удовольствие, а боясь, что он, Северухин, не выдержит по первости, уснет и не выйдет вовремя в очередной обход? Он посмотрел на часы, и комбат тоже посмотрел на часы.
— Давай закурим напоследок.
Закурили. И тут же из темного угла землянки выполз связной, почувствовавший, видать, что пора подниматься. Передернулся со сна, зевнул и вдруг сказал несуразное:
— Дайте в зубы, чтоб дым пошел.
— Чего? — удивился Северухин.
— Курнуть, говорю, дайте.
Он отдал ему только что начатую папиросу, и связной привалился к стенке, замер. Ушлый связной, привык брать свое. Пока начальство то да се, он стоял с закрытыми глазами, додремывал: «Минута, да моя».
Связист все повторял время от времени свое, монотонное:
— «Волга», я «Дунай», как слышно?…
Может, тоже в дремоте повторял. Приспособился к фронтовому быту и дремал, не забывая о своей обязанности выходить на линию.
Но вот что-то изменилось в интонации его голоса, он зашевелился на плащ-палатке, сказал приглушенно:
— Товарищ капитан, первый на проводе.
Комбат взял трубку и одновременно махнул
Северухину рукой, чтобы шел, не задерживался.
Они со связным вышли из душной землянки в сырую непроглядную ночь и оба подняли воротники, так сразу стало знобко. Где-то коротко протатакал пулемет и затих. Шумел ветер, энергично шевелился в кустах. Неподалеку слышались звонкие удары: кто-то упорно долбил неподатливый севастопольский камень, окапывался.
— Пошли!
Теперь окопы были привычнее. И уже не пугали внезапные окрики часовых:
— Стой, кто идет?… Пароль!…
По пути заглянули в свою ротную землянку. Все тут спали. Старшина лежал на спине, неудобно лежал — грудь выпятилась бугром, медаль опрокинулась, поднималась и опускалась на груди, словно сама хотела встать на ребро. Здоровый старшина, теперь это особенно было видно. Связной говорил дорогой, что под Одессой во время контратак старшина штыком перекидывал врагов через себя, словно копны. Все спали, только ротный сидел, курил, думал о чем-то, как и комбат…
Пока ходили по окопам, ветер усилился и стало невмоготу холодно, аж трясло. Потому с нетерпеливой радостью ввалились в душную — совсем нечем дышать, — теплую землянку. Докладывать было некому: комбат и комиссар спали. Было так тихо, что явственно слышалось потрескивание фитиля на столе. И голос связиста, забубнивший свое в углу, не рассеял эту тишину, а словно бы подчеркнул ее:
— Я «Дунай», я «Дунай», как слышишь?… Что?… Первый?…
Комбат сразу поднял голову. То ли не спал, то ли проснулся при этих словах, ловко перекатился к связисту, что-то выслушал, хмыкая про себя. Приподнялся, сказал кому-то, должно быть, комиссару:
— Вернулись полковые разведчики. На четыре часа…
И все зашевелились в землянке, словно всем им устроили побудку. И Северухин насторожился. Что — на четыре часа? Хотел спросить, да комбат опередил:
— Пройдись еще раз, — сказал ему. — Да получше гляди.
И снова они пошли по окопам. Связной примолк, даже про свое «дайте в зубы» забыл. Тоже, видно, понял: неспроста слова комбата о четырех часах.
Так, ни словом не обмолвившись, добрались они до 4-й роты, чья позиция выгнулась дугой в сторону черной нейтралки. Часовой окликнул их как-то глухо, испуганно.
— Слышите, товарищ лейтенант? — шепотом спросил он.
— Я не лейтенант, я младший.
— Все равно, слышите?
От немцев доносилось непонятное постукивание, как будто солдаты на этом холоду бились касками друг о друга. Вдалеке, совсем далеко, на краю этой ночи, гудели моторы и слышались глухие удары, словно немцы забивали сваи.
Вспорхнула ракета, высветила неподвижный «лунный» пейзаж. Северухин до боли в глазах всматривался в ночь, пока порхала ракета, и ничего не видел. Но что-то было там подозрительное, что-то было.
Сонного озноба как не бывало, и совсем расхотелось спать. Чуть ли не бегом вернулись они в штаб батальона, и Северухин торопливо рассказал комбату обо всем увиденном и услышанном. Тот помолчал, повернулся к связисту.
